Алексей Чапыгин - Разин Степан

— Глянь, атаман!

Сережка оглянулся. Есаул Мокеев Петр тыкал себя в грудь:

— Вишь, батько дал мне золочену цацу…

— Знаю, Петра! Хошь быть по чину атаманом, тогда сойду с атаманского места без спору! Ставай! Нет? Так што надо?

Сережка снова воззрился на город.

— Не то ты говоришь, атаман!

— А што?

— Глянь пуще! Ту красу атаманску черт мохнатый дунул из пистоля, изломил в ей все узорочье… Я таки пихнул его топоришком.

— Пихнул? Ха, маленько?

— Черт с ним — пал он. А дар атамана изогнул окаянной, не спрямишь век.

— Ото безумной! Да кабы не угодил по бляхе, прожег бы тебя сквозь горец, как Волоцкого!

— Може, и не прожег бы… Вишь, бой я тогда проспал… Рубанул одного, черну бороду с пятнами на роже, да и топор со зла кинул — сечь было некого…

— Ты гилянского хана посек, честь тебе изо всех: лихой боец был хан, наших он положил много!

— Ну, плевать честь! А вот не гневается ли атаман, что я тогда хмельной мертво дрыхнул?

— Всяк бился, и каждому на долю бой пал… Ты же, говорю, пуще всех! Ой, дурной ты, уйди-ко, мешаешь только.

— А нет, не уйду! Чуй, атаман, бою мне на долю мало, и вот вишь: этот бы городишко нынче взять да разметать? Учинил бы я любое Тимофеевичу-то, а? Давай, Сергеюшко! Робята справны, заедино винца шарпанем — кумыки близ… От Гиляни мы взад пошли, а горцы без вина не живут… Кои Мухаммедовы и не пьют, да купцам вино держат…

— Свербит, Петра, и меня тая ж дума, только боюсь — батько осердится… Сказывал: давать себя будет в подданство шаху, а город тот шахов, и тезики в ем живут…

— Ну, черту в подданство! Шах Москву гораздо любит, бояре да сыщики завсе живут в Ыспогани… С шахом миру у нас не бывать! Помни слово.

— А все же без батьки как зачинать бой? Охота, право слово, к ему же не идти! Спит и пьет…

— Пошто ему сердчать? Полно, Сергеюшко! Коли в городу бобку [171]найдем, скорее есаулов смерть забудет, а бобка, та, что ясырка, може, сыщется баская? Уж я не упущу, голову складу, а не упущу! Ты подумай: чужой город — что вор, у огня взять нече, у вора, коли чего краденого с собой нет, хоть шапка худая сыщется. Так зачинать?

Сверкнуло кольцо в ухе. Сережка кинул о палубу шапку, крикнул, скаля зубы:

— А ну, зачнем!

— Гей, робята-а!

По стругам прокатилась дробь барабанов…

Вечером в городе догорали пожары. От разрушенных строений вилась и серебрилась пыль. От белого города остались лишь поперечные стены, плиты на могилах да три башни — одна в воде, две у подножия гор — и мечеть. На струги по брошенным сходням казаки тащили вьюки шелковой ткани, скрученные ковры, утварь — серебро и медь. Катили бочонки с вином и бочки с пресной водой. Потускневшие к ночи цвета, голубые, серые, малиновые, иногда оживлялись радостным оскалом зубов, блеском золота и драгоценных камней.

На корме по-прежнему, не принявшие участия в грабеже, сидели, курили двое седых — Серебряков с Рудаковым. Серебряков сказал:

— К Чечны-острову понесло струги?

— Надобно заворотить к Гиляни, да ужо что скажет новый атаман — справим путь…

— А город-то ладно пошарпали!

— Винца добыли, а ино черт с ним!

На носу струга в мутно-синем стоял Сережка, его голос резал звонкую даль:

— Гей, бабий ясырь не вязать, едино лишь мужиков скрутить!

— Есть, что хрестятся, атаман!

— Хрещеных не забижать, браты-ы!

— Кой смирной — не тронем!

На берегу бубнил голос:

— Робята-а, кинь плаху-у!

Мокеев Петр стоял, держа в могучей лапе узел, — при луне фараганский ковер отливал блестками.

— Клеть медну с птицей, вишь, сыскал!

— Оглазел ты с бою?! Велика птица-т, зри — баба в узле!

— Робята-а, худы сходни — кинь пла-а-ху…

— Чижол слон! Кидай двойной сходень.

— Давай коли — подмоги-и!

Накидали толстых плах. Струг задрожал. Мокеев перешагнул борт.

Не меняя узла в руке, откинув только часть ковра, подошел к Сережке.

— Глянь, атаман!

Сережка оглянулся и свистнул:

— Добро, Петра!

В ковре сидела полуголая женщина. Косы сверху вниз пестрили нежное, как точеное, тело. На правой холеной руке женщины от кисти до локтя блестел браслет, в ноздре тонкого носа вздрагивало золото с белым камнем. Женщина, качая головой сверху вниз, слезливо повторяла:

— Зейнеб, Зейнеб, иа, Зейнеб!

— Должно, мужа кличет?

— Петра, толмач растолкует, кого она зовет… И, черт боди, где ты уловил такую?

— Хо! Я, атаман, как приметил, что ее на верблюда пихают, кинулся — вот, думаю, утеха Тимофеичу. Крепко за ее цеплялись, аж покрышку с головы сорвали у ее какие-то бородачи. Зрю, много их. Да бегут еще — сабли востры, сами в панцирях. И давай сечь; кто не отскочил — лег! Топор о кольчуги изломил, бил обухом, потом кинул, а с остатку бил, что чижолое в руку попало, — взял свое… Поцарапали мало, да ништо-о!

— Эх, добро, добро!

Сережка встал на нос струга выше, подал голос:

— Дидо Григорей! Заворачивай струги в обрат к Гиляни-и!

— Чуем, атаман!

— Гей-ей, казаки! Вертай струги-и!

Город, мутно дымящийся туманами пыли и пожаров, разносимых ветром из ущелья гор, казался большим потухшим костром, Над развалинами, зеленоватые при луне, одиноко белели башни, да торчала серая мечеть. Из одной дальней башни с вышины кто-то закричал:

— Серкешь!

— Азер, азер! [172]— ответило снизу.

В развалинах еще иногда вспыхивал огонь.

— Серба-а-з шахсевен! [173]— где-то ныло слезно.

Над башнями, высоко на горах, все ярче разгорались льды, будто невидимый кто-то поливал медленно жидким серебром гигантские гребни. И еще в смутном гуле моря, в стоне, слабо уловимом, в развалинах внизу проговорило четко:

— Вай, аствадз! [174]

Темнело. Рыжий подьячий, обычно приглядываясь ко всему, шел мимо лежащих на земле больших пушек в сторону ворот шахова дворца. Ухмыльнулся, погладил верх пушек рукой.

— Мало от них бою — вишь, землей изнабиты, а пошто без колод лежат, ржавят?

Над воротами, одна над одной возвышаясь, белели тускнеющие от сумрака, раскрашенные с золотом палаты послов и купцов: «сговорные палаты». За палатами и длинным коридором пространных сводчатых ворот — сады, откуда слышался плеск фонтанов; прохладой доносило запах цветов. У начала ворот с золоченой аркой и изречениями из Корана на ней синим по золоту — два начальника дворцовых сарбазов в серебряных колонтарях [175], с кривыми саблями. Почетные сторожа стоят по ту и другую сторону ворот. Рядом, на мраморных постаментах, в цилиндрических, узорно плетенных из латуни корзинах горят плошки, налитые нефтью, с фитилями из хлопка. Серебро на плечах караульных золотеет от бурого отблеска плошек. Бородатые смуглые лица, неподвижно приподнятые вверх, отливают на рельефах скул бронзой, оттого караульные кажутся массивными изваяниями.