Алексей Чапыгин - Разин Степан

На шаховом майдане ударили медные набаты, взревели трубы — шах вышел гулять. А на торговый майдан входили трое: двое в казацких синих балахонах и третий в золоченых доспехах.

— Вот те святая троица, Гаврюшка! Хошь не хошь, к шаху путь, — то они!

Серебряков поддерживал Мокеева. Мокеев с дубиной в руке медленно шел, сзади их казак-толмач из персов.

Рыжий подошел, кланяясь, заговорил, шмыгая глазами:

— Робятки! Вот-то радость мне, радость нежданная… От Разина-атамана, поди, до шаха надо?

— От Степана Разина, парень. Тебе чого? — спросил Серебряков.

— Как чого? Братие, да кто у вас толмач? Ломаный язык — перс? Он завирает ваши слова, как шитье в куделе. Замест услуги атаману дело и головы сгубите — шах человек норовистой.

— Ты-то так, как тезики говорят, смыслишь? — спросил Мокеев, тяжело дыша, пошатываясь. — Горит утроба! Да, жарко, черт его! Водушки ба испить?

— Окромя персицкого надо — так арапский знаю, говор их тонко ведаю, а вы остойтесь: шах еще лишь вышел, не разгулялся, сядьте. Толмач вам воды пресной добудет, здесь она студеная!

— Ты куды?

— Платье, рухледь обменю! К шаху пойдем — шах не терпит людей в худой одежде.

— Поди, парень! Мы дождем.

На каменной скамье казаки сели, толмач пошел за водой. Рыжий юркнул в толпу.

— Начало ладное, свой объявился, по-ихнему ведает — добро! Обскажет толком.

— Как будто и ладно, Петра, да каков он человек?

— Справной, зримо то. Жил тут и обычаи ведает. Вишь, сказал: «Шах не любит худой одежи». А кабы не заботился, то было бы ему все едино — худа аль хороша одежа…

— Оно, пожалуй, что так!

Рыжий вскоре вернулся в желтом атласном кафтане турецкого покроя, по кафтану голубой кушак с золочеными кистями на концах. На голове, вместо колпака, летняя голубая мурмолка с узорами.

— Скоро ты, брат! — сказал Мокеев. — То добро!

— Хорош ли?

— Ладен, ладен!

— Веди коли ты нас к шаху.

— Я тут обжился и нажился с деньгой — ясырем промышляю, мне все — не то улицы — закоулки ведомы. Ладно стрелись — дело ваше розыграю во!

Толмач-перс молчал.

Рыжий заговорил с толмачом по-персидски.

Серебряков спросил перса:

— Хорошо наш московит знает по-перски?

— Карашо, есаул! Очень карашо!

— Тогда он будет шаху сказывать, ты пожди да поправь, ежели что солжет про нас… У тебя, вишь, язык по-нашему не ладно гнется, нам же надобны прямые словеса.

— Понимай я! — ответил толмач.

Шах сидел спиной к фонтану в белом атласном плаще. Голубая чалма на голове шаха перевита нитками крупного жемчуга, красное перо на чалме в алмазах делало еще бледнее бледное лицо шаха с крупной бородавкой на правой щеке, с впалыми злыми глазами. По ту и другую сторону шаха стояли два великана-телохранителя с дубинами в руках. В стороне, среди нарядных беков, слуга держал на серебряных цепях двух зверей породы гепардов. Звери гладкошерстны, коричневы, в черных пятнах, морды небольшие, с рядом высунутых острых зубов, лапы длинные, прямые — отличие быстроты бега…

Рыжий шепнул Серебрякову, поняв, что он недоверчиво относится к нему:

— Зрите в лицо шаху! Шах любит, чтоб на него, как на бога, глядели…

— Чуем, парень!

Было очень тихо. Шах начал говорить, но обернулся к бекам:

— Зачем даете шуметь воде?

Шум воды прекратился. Фонтан остановили.

Шах, обращаясь к толпе, заговорил ровным, тихим голосом:

— Бисмиллахи рахмани рахим! Люди мои, разве я не даю вам свободу в вере и торге? Я всем народам царства моего даю молиться как кто хочет! У мечетей моих висят кумиры гяуров — армян, русских и грузин, разве я разбиваю то, что они называют иконой? Нет! Правоверным даю одинаковое право — шиитам и суннитам [203]. Пусть первые исповедуют многобожие, другие единобожие, они сами враждуют между собой. Мне же распри их безразличны!.. Я не спрашиваю у вас, посещаете ли вы мечеть, как творите намаз? Я знаю, что вы платите при разводах абаси на украшение моих Кум [204]. Того мне довольно. Или вам в торге мной не дана свобода? Торгуйте чем хотите. Я не мешаю, если вы жен своих продадите в рабство — то ваше право. А вот когда вас шах призывает играть грязью и водой — игру, которой тешились еще предки мои, властители Ирана, мой дед Аббас Первый — победитель турок, завоеватель многих городов Индии, и я, шах Аббас Второй, — тогда вижу, что иные из вас приходят играть в худом платье, боясь, что их разорят… Так вы жалеете для шаха тряпок? Берегитесь. Я буду травить собаками или давать палачу всякого, кто пришел играть в старой одежде. Помните лишь: шах прощает наготу и нищету только дервишам, но не вам! Также есть, кто говорит со мной грубо, не преклонив колени, — того казню без милосердия.

Толмач тихо переводил слова шаха Серебрякову.

Мокеев, прислушиваясь, сказал:

— Вишь, Иван, наш московский сказал всю правду про шаха. А мы таки запылились в пути.

— Перво все же пущай наш толмач говорит, Петра! — Серебряков, обратясь к рыжему, прибавил: — Паренек! Наш толмач скажет, а там уж ты.

— Ныне, казак, как захочу: шею сверну или с дороги поверну… хо!

— Нам спокойнее — наш!

— У вас сабли востры — у меня язык. — Рыжий, шмыгнув по толпе глазами, сказал: — Ужли Аким-кодьяк зде?

— Кто таков?

— То не вам — мне надобно! Без сатаны место пусто! Пришел курносой…

Бывший дьяк был в толпе, но на вид не выходил.

— Выйди ближе — я тя обнесу перед шахом!

— Ты и нас обнесешь? — спросил Серебряков.

— С чего? Я узрю, как лучше.

Серебряков выдвинул вперед толмача, сказал:

— Молви — послы от атамана!

Толмач, выйдя, преклонил колено, прижал руку к правому глазу.

— Великий шах! К тебе, солнцу Персии, с поклоном, пожеланием здоровья прислал своих казаков просить о подданстве атаман Степан Разин.

— Тот, что разоряет мои города? Беки! Отберите у них оружие!

Два бека вышли из толпы придворных, сказали толмачу:

— Пусть отдадут сабли, и, если есть пистоли, тоже передай нам!

Серебряков и Мокеев, вынув, отдали сабли.

— Пусть тот отдаст дубину! Он посол, дубина надобна только великого шаха слугам.

— Не дам! Паду без батога — скажи им, толмач.

Толмач перевел слова Мокеева, шах спросил:

— Чего тот, в доспехах, кричит?

— Хвор он! Сказывает, падет без палки.

— Пусть подходит с палкой!

Мокеев, Серебряков и толмач вышли вперед. Серебряков, как указал толмач, преклонил левое колено.

— Приветствуем тебя, шах!

Толмач перевел, прибавив слово «великий».

— Много вы разорили моих селений и городов?

— Те разорили, кои на нас сами нападали, — ответил Серебряков.

Шах метнул больными глазами на Мокеева, крикнул:

— Зачем не преклонил колен и головы?! Он знает мою волю.

Толмач перевел. Серебряков ответил: