Маргита Фигули - Вавилон

Тека силилась побороть в себе сострадание.

А Устига продолжал:

— Чьи глаза излучали ее взгляд, чьи уста пламенели багрянцем ее губ, на чьих щеках играл румянец с ее щек… а каждая черточка светилась ее застенчивой улыбкой…

Вздох вырвался из груди Теки.

— Скажи, это она прислала мне маленького божка из нефрита, благовония, теплое покрывало и упросила пробить второе оконце, чтобы в темнице было светлее?

Тека всхлипнула.

— И этого мне никогда не узнать… но исполни хотя бы последнюю мою просьбу. Скажи, жива ли она?

— Жива, — сжалившись, кивнула Тека. Охваченный внезапной. надеждой, Устига попытался было встать, но предательская слабость вновь свалила его на соломенное ложе.

— Жива… Стало быть, она жива… Я умираю, а она жива… пусть хоть она живет. — Слеза выкатилась из-под его ресниц. — Пусть живет, моя прекрасная, любовь моя. Передай ей, Тека, что я ей все простил, что умираю без ненависти в сердце.

Тека насторожилась. Ей послышалось, будто кто-то спускается вниз по лестнице.

— Обещай, что передашь это… Я умираю за отчий край и уношу с собой в могилу самые светлые чувства к ней…

Рабыня взяла миску и протянула ее Устиге. Но тот не заметил этого жеста и продолжал слабеющим голосом:

— Мне кажется, я не мог бы найти в мире ничего более прекрасного, за что стоило бы пожертвовать жизнью.

Голова его свалилась набок, зрачки подернулись стеклянным блеском…

— Господин! — вскрикнула Тека и принялась трясти Устигу за плечо.

Конвульсия свела его лицо, но Теке мерещилось, будто он улыбается. Прозрачная пленка кожи обтянула скулы узника, бездной развернулись глазные впадины.

— Господин, господин! — кричала прислужница. Выронив из рук миску с едой, она бросилась к выходу.

В тот же миг дверь настежь распахнулась и на пороге показалась Нанаи с нанизанными на колечко золотыми ключами, а вслед за нею — певец, рука которого лежала на семиструнной лире.

В лицо вошедшим пахнуло затхлостью подземелья: воды Евфрата просачивались сквозь кладку, разъедая обмазку, узоры плесени расползлись по стенам темницы.

Нанаи едва не задохнулась в спертом воздухе и в страхе попятилась к двери.

Певец подхватил ее под руки и подбодрил:

— Смелей! Тот, что лежит на соломе, тоже дышал когда-то кристально-чистым воздухом, принесенным силою ветра с Серебряных гор, с горделивых вершин Тавра.

Она ничего не ответила на язвительные слова — ее вдруг так затрясло, что связка ключей на колечке, в два ряда усыпанном изумрудами, громко звякнула.

Погружавшееся в безмятежный сон сердце узника откликнулось на этот звук. Мгла перед глазами поредела с появлением чего-то непривычного. Устига ощутил это еще не совсем угасшим инстинктом — тем, что останавливает слепца на краю пропасти.

Когда Нанаи с певцом приблизились к нему, губы Устиги шевельнулись, но певец предупредил его вопрос. Он склонился над узником и, поднеся перстень к чахлому свету каганца, сказал:

— Князь из далекого персидского края, я принес тебе дар от твоего повелителя.

— Элос! — вырвалось из груди узника.

Элос, персидский лазутчик? Нанаи попятилась к двери, ища глазами стражников.

— Ах, у него горячка, не удивительно, что он бредит о своих друзьях… — лукаво усмехнулся певец и, взяв исхудалую руку Устиги, надел ему на палец перстень, в котором каплей крови пламенел драгоценный камень рубин из страны Офир, страны ясновидящей Балкис-Македы из Савы. Согласно поверью этот камень оживлял кровь в теле, спасая человека от смерти.

Певец тихонько шепнул Устиге:

— Кир близко, мужайся!

Устига пришел в себя.

Искра жизни трепетом пробежала по его изможденному телу. Вцепившись костлявыми пальцами в отвороты мантии, в которую был облачен музыкант, он взмолился:

— Скажи, кто ты!

— Певец, — ответил тот невозмутимо, — а этот перстень посылает тебе твой господин… непобедимый Набусардар — в знак вечной дружбы, залогом жизни. Притронься к нему, он с рубином. Притронься, и ты почувствуешь, какой он горячий и влажный. Он вернет кровь твоим жилам.

Устига разжал пальцы и упал навзничь.

— Он совсем обессилел, любезная госпожа. Чего доброго, не сегодня-завтра помрет в этой берлоге. Если хочешь спасти Набусардара, вели перенести персидского князя в светлую комнату да пошли к нему лекаря и ухаживай за ним. Насколько я знаю, однажды он спас тебе жизнь. И кажется, случилось это у опушки Оливковой рощи. Похоже, тогда ты любила Устигу и восхищалась красотой его духа, сердцу твоему грезилась его ласка, слух жаждал его песни… Вот послушай…

И он исторг из струн мелодию, которая больно отозвалась в душе Нанаи, девушка едва устояла на ногах.

— Сжалься, певец. — Она закрыла лицо руками и повернулась к двери.

— Когда-то ты любила его, и Энлиль не забыл этого. Когда-то ты приняла помощь Устиги и позволила ему вернуть тебя к жизни. А теперь, когда душа его покидает тело, ты не шелохнешься, слова доброго не скажешь. Неужто ты так ослеплена тем, другим? Помни, боги бывают и справедливыми!

В подземелье слышались лишь тихие всхлипывания Нанаи и шуршание гнилой соломы.

— Кто это скрывается за тобой, гонец? — спросил Устига, вглядываясь в тень у двери.

— Женщина, князь. Волею богов и Набусардара она пришла утешить тебя. Боги и Набусардар послали ее, ибо перст Набу в Книге судеб начертал этой красавице из красавиц пребывать меж двух мужей, наподобие пропасти, разделяющей две скалы, и лелеять в сердце двоих, как лелеет и поит влагой земля сросшиеся корни мандрагор.

— Кто открыл тебе это и кто ты сам? — прошептала Нанаи в ужасе.

— Певчий и гонец Набусардара! — усмехнулся таинственный гость. — Ты удивлена, богиня любви, как Набусардар послал тебя в это нечеловеческое обиталище утешать несчастного? Как он решился пожертвовать тобою? Ах, досточтимая госпожа, богиня любви! — Он тронул пальцами струны, и темница наполнилась волшебными звуками. — Когда нам самим грозит смерть, о других мы не думаем… Таков и Набусардар.

Так вот оно что, думала Нанаи. Боги угрожают избраннику ее сердца смертью. Потерять единственного, кто остался у нее в целом мире? Дать погибнуть тому, в ком сейчас так нуждаются? Нет, этого не должно случиться!

Не будь стражи у приоткрытых дверей, не будь свидетеля в лице этого кудесника, она пала бы на колени с мольбой:

— Смилуйся, Энлиль, и ты Иштар, не оставьте меня на стезе моей!

Она приблизилась бы к ложе из гнилой соломы, на которой бессильно разметались руки, некогда врачевавшие ее пронзенное стрелою плечо, и молвила бы слово раскаяния. Быть может, в ответ она услыхала бы спасительное для Набусардара слово прощения…

Но этот старец… Нанаи украдкой взглянула на музыканта. Этот старец, дьявол или искупитель, все перебирал и перебирал гибкими пальцами струны, и те то нежно трепали, то издавали яростный рокот.