Маргита Фигули - Вавилон

Нанаи обуял страх, ее так и подмывало кинуться прочь, но старец с громогласной семиструнной лирой уже стоял у выхода. Путь к отступлению был отрезан. А у противоположной стены, словно завороженный чудодейственной музыкой, медленно поднимался на ложе князь Устига, измученный, страшный, похожий на призрак из древних сказаний.

Поднимаясь, он проговорил:

— Откинь кисею с лица, женщина. Покажись. Пусть увидит Устига, кого послали ему в утешение боги и Набусардар.

Устига встал и двинулся к ней на высохших ногах.

Нанаи попятилась от живых мощей, хотела было крикнуть, но горло сдавила спазма и она лишь прошептала в ужасе:

— Тека!

Но Теки здесь уже не было. Она незаметно выскользнула из темницы, чтоб уведомить начальника дворцовой стражи о случившемся.

Устига медленно приближался к Нанаи.

Ни жива ни мертва от страха, девушка словно вросла в каменную плиту пола. Она не смогла пошевельнуться, даже когда рука Устиги отвела кисею с ее лица. Чувства Нанаи притупились, она не заметила, как умолкли струны, как, перекинув лиру через плечо, чудесный певец стремительно шагнул за порог и притворил за собою дверь.

Расшитая кисея более не скрывала ее лица, и персидский князь, нет не выговорил, а выдохнул, потрясенный:

— Нанаи?

Мягко и нежно, как каплет из ложбинки ковша драгоценный елей в жертвенные чаши, так же мягко и нежно провел он ладонью по ее кудрям.

— Ты пришла, потому что я страстно желал этого. То, чего бескорыстно жаждешь всем сердцем, непременно сбывается. Благословляю за это судьбу, стократ благословляю за то, что смог увидеть тебя. С хвалой на устах и песней в душе благословляю и буду благословлять ее во веки веков за каждое твое прикосновение, за каждое слово, за каждую улыбку. Ликуя, снимаю я уцелевшие гроздья с твоих виноградников, в упоении поднимаю пожелтелый лист, нечаянно зацепившийся за край твоего одеяния и невольно занесенный сюда тобою. Я беру и возлагаю его себе на голову, словно лавровый веночек, смоченный в драгоценной эссенции. С этим венком на голове, с просветлевшим лицом и кровоточащей, израненной душой уйду я завтра на закат…

— Устига, — перебила она его, думая, что он бредит.

— Да, завтра, так сказал певец.

— Ты не умрешь, — очнулась Нанаи. — Ты должен жить.

— Уйдем со мной, Нанаи, и мы навеки будем вместе.

— О нет, нет, — прошептала она в смятении, — я должна остаться во дворце, я должна ждать…

— Здесь? Во. дворце? Кого ты собираешься ждать? Отвечай же! Откуда ты пришла?

— Я давно уже здесь, князь. Почти столько же, сколько и ты.

Устига задрожал.

— Боюсь произнести — как возлюбленная, как наложница Набусардара?

— Не скрою — я помолвлена с Набусардаром и, если Энлиль явит свою милость, стану его женой. Мы ждем, когда окончится война.

Обессиленный, ошеломленный ее словами, Устига покачнулся, руками ища опоры в воздухе.

— Безумная! — вскричал он. — Разве ты не знаешь, что Набусардар никогда не сможет взять тебя в жены? Ведь ты не знатного происхождения! Ему бы только потешиться — он погубит тебя любовью, а меня — голодом.

— Князь, ты слаб и много страдал, это говорит твоя изболевшая душа. Сядь. — Она подхватила его под руку. — Мы оба измаялись. Война и страдания надломили нас.

Устига повиновался. Шагнув к подстилке, он сказал:

— Да, я болен. Прости меня, Нанаи. Я очень болен. Глаза мои давно не видели солнца, и душа напиталась вечным мраком.

Когда они опустились на трухлявую солому, Устига схватил ее за руку.

— Я давно не видел света, Нанаи, в этой тьме меня преследуют черные и злые мысли. Зачем ты выручила меня тогда и спасаешь теперь? — Уперев заострившийся локоть в костлявое колено, он опустил голову на руку. — Я так любил тебя, Нанаи, ты же предпочла богатство и роскошь. Но ведь и я мог окружить тебя богатством и роскошью в Экбатане. Ты избрала Набусардара, согласилась стать его рабыней — ты, дочь Гамадана, предки которого веками сражались за вольную Вавилонию.

Резким движением высвободив руку из тисков его пальцев, Нанаи упрямо покачала головой.

— Ты права, — откликнулся он виновато, — благородному человеку подобает быть заступником, но не обидчиком женщины. Прости, что я обидел тебя. За два года умирания в этом глухом подземелье я совсем потерял разум; согласись — долго ли сойти с ума в этом склепе?!

Разговор невероятно утомлял его, каждое слово стоило Устиге больших усилий.

— Побереги себя, князь. Тебе нельзя так много говорить, — стала она успокаивать Устигу.

Спасти его — значило спасти Набусардара. Другого выхода, другого пути у нее не было. Она забыла об Устиге в трауре по отцу, но теперь, движимая страхом за Набусардара, которого боги грозили призвать в страну вечного заката, Нанаи преисполнилась решимости помочь персидскому князю.

— Доверься мне, князь. Сегодня же я вызволю тебя из этой сырости и смрада.

— Как ты меня вызволишь отсюда, что ты задумала?

— Нет, выпустить тебя на волю я не могу, — спохватилась Нанаи, — но я велю перенести тебя наверх, в дворцовые покои, где больше воздуха и солнца… Ведь ты всегда любил чистый воздух и солнце… князь.

По ее нежным щекам текли слезы.

— Выходит, взамен подземелья — дворцовые покои. — Устига склонил голову. — Благодарю тебя, Нанаи, ты очень добра. Но я отказываюсь от твоего благодеяния. Я давно приготовился к смерти. О, как тяжко жить в ее ожидании. Завтра… так сказал певец. — Он перевел дух. — В правой поле, в уголке этого рубища зашит смертельный яд. Я волен прибегнуть к нему, когда угодно. Я давно бы уже принял его, если бы не стоял передо мною твой образ, если бы не тревога за твою судьбу. Мне так хотелось увидеть тебя, увидеть еще раз. Я надеялся, что Кир сокрушит вавилонские стены и мы вместе уедем в Персию. Но Бабилу стойко обороняется. И ты, конечно, веришь, что победит Вавилон. Ты предпочла Набусардара и надеешься на его победу. — Вялая усмешка тронула его губы. — Но задумывалась ли ты над тем, кто он, этот победитель? Когда-то Набусардара превозносили все вавилонские женщины, ныне они молчат, потому что у великого воителя странные вкусы. Он предпочитает женщинам лошадей и собак.

— Князь!

— Ты ослеплена, Нанаи! Неужто ты не замечала, что сперва он кормит лошадей и собак, а потом уже ест сам? Кто не знает, что пятьдесят наложниц своего гарема он отдал толстобрюхому купцу в обмен на жеребца, который почитался лучшим скакуном во всей Фригии!

— Князь! — вскрикнула Нанаи, схватив его за руку. — Ты говоришь, не помня себя. Твоя рука будто в огне. Ты болен, ты очень болен. Князь…

Сгорбившись, как-то весь сжавшись, Устига прошептал:

— Нанаи, я хочу тебе еще сказать, что это был не царский певчий, не гонец Набусардара, а вестник смерти.