Семен Скляренко - Владимир

– Нет, – ответил Волчий Хвост, – сделал ты правильно… Давно пора. Государь повинен дать устав и церкви, и боярству, и всем людям, каждому свое, потому и служим… Только что сей устав, аще придет после Владимира недостойный князь?

Небо снова прорезала молния – епископ и воевода стояли рядом посреди двора и казались какими-то великанами. Молния была так ослепительна, что на зеленый спорыш даже не упали тени, вокруг ничего не было видно, лишь невдалеке зачернело забытое кем-то ведро с серебристым кружком воды.

– Воевода Хвост! – испуганно воскликнул епископ. – Погоди, о чем толкуешь?

– Ни о чем не толкую, – ответил епископу Волчий Хвост, -а знаю, еще придет в Киев Ярослав, он порвет уставы отца своего.

– А Борис? – спросил Анастас. Воевода склонился к самому уху епископа:

– Бориса не принял даже Ростов, для чего же он, немощный, квелый, Киеву?! Сын василиссы? А чем, чем ныне Византия нам поможет? Да и тебе, епископ, ни с ним, ни с константинопольским патриархом не по дороге…

– О, это так, – согласился епископ. – С патриархом мне не по дороге.

Они подходили уже к воротам, при сверкании молнии за околицей вырисовывались крытый возок епископа, несколько оседланных лошадей, темные фигуры дворян, гридней. Епископ остановился и схватил воеводу за руку:

– Так что же это? Что? Кто теперь сядет на киевском столе? Волчий Хвост помолчал.

– Токмо сын князя Ярополка и царевны, – прозвучал из темноты его хриплый голос. – Святополк сильный, суровый князь, он защитит бояр, людей, церковь.

– Но он далеко, в Польше?

– Ночь темна, ничего не видать, – намекнул Волчий Хвост, – ежели что случится с Владимиром ныне, Святополк до расовета может быть в Киеве…

– Погоди, воевода, погоди, – не выпуская руки Волчьего Хвоста, сказал епископ. – Святополк католик…

– Князь Владимир умирает, – сурово промолвил Волчий Хвост. – Мы христиане, и католики такожде христиане… Нашей веры на Руси никто не тронет. Да и что вера? Нам нужна сила, а уж за нею Бог.

Молния… У епископа белое, каменное лицо, неподвижные, точно стеклянные, глаза, закушенные губы.

– Ну, епископ, – насмешливо спросил Волчий Хвост, – согласен ли ты благословить Святополка?

Епископ молчал. За краткую минуту, что промелькнула от молнии до молнии, он вспомнил еще одну такую душную ночь под Херсонесом, когда он, предав константинопольского патриарха и ромеев, крался в темноте к стану Владимира и клялся ему в верности и любви…

То, что свершалось в эту ночь, было не ново. Он шел к Владимиру в поисках силы и славы, ныне силы князя Владимира исчерпаны, славу же епископ Анастас добудет только при посредстве Горы и Святополка.

– Я согласен, воевода! – сказал Анастас при нестерпимом блеске молнии и под страшный грохот грома.

Владимир уснул. Может, на минуту, может, на час, покой сошел на его усталую душу. Все позабыв, князь отдыхал.

Проснулся он от резкого удара грома над самой крышей терема и блеска молнии, заставившей его открыть глаза.

– Что это? – хотел крикнуть Владимир.

Однако случилось невероятное – князь крикнул, но не услышал собственного голоса – после удара грома за окном, в саду, внизу, в тереме и в палате наступило необычное, какое-то зловещее затишье, а голоса не было. Кругом тишь, безмолвие.

«Почему я не слышу собственного голоса? – подумал Владимир. – Может, опять сердце, голова?!»

Однако сердце билось, хоть и напряженно, но ровно, он видел вокруг себя все – свечу, корчагу с водой на столе, темное окно, ветви за ним, меч и щит Святослава, образ Христа на стене.

Только на душе у него было неспокойно, по-особому тревожно от предчувствия чего-то неминуемого, что неумолимо приближалось и охватывало его.

Владимир даже приподнялся, сел на ложе, протянул руку к корчаге, чтобы выпить воды…

И тогда он почувствовал, как сердце – на долгое, необычайно долгое мгновение – остановилось, напряженно вздрогнуло, забилось, а в голове вдруг поднялся свист, шум.

«Что это? Почему?» – обжигали, как молнии, мысли.

Князь думал не только о сердце и голове, они болят потому, что нет покоя душе…

«Поехал ли Волчий Хвост в поле?» – всплыла одна мысль.

«А зачем приходил епископ Анастас?» – отогнала ее другая…

Мысли возникали и исчезали, путались и нарождались снова.

«Сыновья! Где они? Бояре? А почему тут нет бояр? Где мои воеводы?»

«Нет, у меня никого, никого нет, я остался один, один…»

«И больной, совсем больной».

Взгляд его упал на освещенный свечой образ Христа, и Владимир обратился к нему:

– Воззри же теперь на мя, воззри, ибо ты царь небесный, а я царь земной, и, кроме тебя, мне не к кому обратиться… Воззри, воззри, воззри, Христос, услышь, я тяжко страдаю, я гибну… Ты хочешь меня спасти, сойди с образа, помоги, спаси…

Он долго смотрел на образ, и вдруг – на лике Христа, до сей поры темном, суровом, Владимир заметил что-то похожее на усмешку…

– Ты смеешься?! – воскликнул князь Владимир. – Почему ты смеешься, Христос? Нет, мне мерещится… Ты не можешь смеяться, тебя нет… Какое заблуждение! – застонал он. – Какое страшное заблуждение, ведь ничего, даже Христа, нет…

«Куда пойду? К кому обращусь?» – снова и снова громоздились мысли.

Предслава! Он вспомнил о ней, о своей дочери, которая живет так близко, сразу же за лесом, за стеной, на Горе… Она ведь любит его, как и он ее, не меньше, чем любил когда-то Рогнеду, дочь придет, прибежит сюда, стоит лишь позвать.

Но Рогнеда ушла в небытие, не услышав от него слов любви, с тех пор между ним и Предславой выросла стена -родная дочь стала точно чужой, поздно ее звать, никто, никто не придет к нему в эту страшную ночь.

И тогда он вспомнил одно, самое дорогое на свете существо, – свою мать, Малушу. Год проходил за годом, завершалась жизнь, а он никак не мог свыкнуться с мыслью, что ее нет, верил, что она жива, только Гора, дружина, воеводы и бояре не пускают ее к нему.

Однако так продолжаться дольше не может. Теперь, когда он чувствует себя таким одиноким, больным, мать должна быть возле него, жить дальше без нее он не мог.

И Владимир решил, что немедля, в эту же ночь, велит кликнуть клич, искать ее по всей Руси, пусть приедет, сядет у изголовья, положит руку на его горячий лоб, а он с почетом поведет ее в Золотую палату, посадит рядом с собой, ибо она его мать, он пошел от нее и к ней возвращается.

Князь поднялся с ложа и без посоха, без поддержки чужой руки шагнул раз, другой, третий, так, как ходил когда-то.

Вдруг он остановился. Близ Берестового сверкнула молния, такая ослепительная, что в опочивальне стало светло как днем, молния, видимо, ударила в землю, потому что вдруг все загудело, зашаталось.

Владимир не слышал грома, – в сиянии молнии он увидел то, что было невероятным, непонятным, – на тропинке в саду за теремом князь увидел тень человека, отчетливо выделявшуюся на ковре зеленых трав. Там шла, опираясь на посох, старая женщина – такая, какой он представлял себе ключницу Малушу, свою мать.