Семен Скляренко - Владимир

О, суета сует быстротечного, проходящего, изменчивого мира! Не успели еще гридни-кликуны Святополка обойти Гору, как изо всех теремов к княжьим покоям заспешили бояре и воеводы, мужи лучшие и нарочитые, огнищане и тиуны.

Они шли во мраке душной ночи, высекая о камни искры железными остриями своих посохов, тихо перебрасываясь словами о смерти князя Владимира, советовались, что сказать Святополку…

Княжий терем тесным кольцом окружала гридьба, в сенях стояли ближайшие воеводы Святополка, оглядывая всех заходивших и отправляя наверх.

Там, в Золотой палате, их ждал Святополк. Он сидел в углу палаты, недалеко от помоста, где под знаменами Святослава и Владимира стояло порожнее кресло; Святополка окружали воеводы Волчий Хвост, Слуда, бояре Вуефаст, Ис-кусев, Коницар – все суровые, молчаливые.

Бояре и воеводы Горы безмолвно заходили в палату, пришел, поклонился Святополку и уселся на свое место справа от помоста и епископ Анастас.

И вот, неторопливо шагая, словно о чем-то раздумывая, поднялся на помост и остановился перед княжьим креслом Святополк. Он тревожно, пристальным взглядом окидывал палату, вглядывался в сотни глаз…

– Я созвал вас сюда, воеводы, бояре, лучшие мужи города Киева, в тяжкую годину, – начал Святополк. – Осиротела Русская земля, князя Владимира не стало… Сотворим ему вечную память…

По Золотой палате прокатился шум – люди переступали с ноги на ногу, но молчали, ждали.

– И хотя князю Владимиру еще не воздана погребальная почесть, по завещанию он отказался ее принять, но и тут, в городе Киеве, и повсюду на Руси ныне так тяжко, что должен был созвать вас говорить о нашей судьбе.

Глубокий вздох вырвался из многих грудей, тяжело жить на Руси, сердце каждого терзают беспокойство, забота.

– Тревожно у нас на юге, – продолжал Святополк. – Ро-меи покорили болгар и вышли на берега Дуная, их хелан-дии бороздят Русское море, стоят в Херсонесе, поднимаются по Танаису…

Золотая палата зашумела, загудела множеством голосов:

– Вишь, куда метила Византия с ее императорами…

– Позор, позор ромеям!

А воеводы и бояре, которые стояли ближе к Святополку, кричали:

– Мечом рассчитаемся с ромеями…

Князь Святополк решительным взмахом руки оборвал крики – в палате тотчас наступила тишина.

– Всюду на Руси неспокойно, – продолжал он. – Чуя легкую поживу, за Днепром стали печенеги, за ними с востока тянутся половцы, на севере Ярослав позвал свионов и готовится идти на Киев…

О, если бы князь Владимир был живой, мог стать тут, на помосте, и сказать:

«Люди родные, Русь, всю жизнь я звал вас на брань с врагами, только вчера я говорил о том же, хотел идти, вести вас… люди, поднимайтесь, люди Руси, бдите…»

Но Владимир лежал в холодном просторе Десятинной церкви, – немой, безгласный, и каждое слово Святополка обращалось против него, уже мертвого князя.

– Мне тяжко и стыдно говорить, мужи, – продолжал Святополк, – однако нет князя Владимира, нет и князей, иже повели бы рать русскую против врагов наших… Борис и Глеб, которых всемерно возвеличивал князь Владимир, суть немощны, они заодно с ромеями, они предадут Русь. Ярослав, князь новгородский, уже поднял меч на отца и готовится идти со свионами на Киев, Мстислав сидит в далекой Тмутаракани, Изяслава не стало. Что же, что сотворил ты, княже Владимир, почто народил таких сыновей; кто спасет теперь Русь?!

И разом воеводы и бояре, окружавшие помост, закричали:

– Служим тебе, Святополк!

– Быть тебе князем!

– Свя-то-пол-ка!

На какое– то мгновение, правда, возгласы эти оборвались. Один из старцев города Киева, боярин Ратша, поднялся со скамьи, схватился за голову и завопил:

– Что творится, мужи? Куда идем? Еще не остыло тело князя Владимира, а Святополк поносит его сыновей, всех нас. Мужи! Остановитесь! И ты остановись, Святополк, ибо будешь окаянным вовеки!

Но к боярину уже кинулись воеводы и гридни Святополка, схватили под руки, поволокли.

В палате стало тихо – сила одолела силу, каждого, кто посмеет, подобно Ратше, подать голос, ждут позор, муки, смерть…

– Волим тебя, Святополк! – закричали воеводы.

– Святополка! – требовала Золотая палата.

Он стоял и, прищурившись, смотрел на мужей.

– Я поведу воев на Византию и князей Бориса и Глеба, иже вкупе с нею; я пойду на свионов и Ярослава, что пустил их на Русь. Зане против нас восстанут юг, восток и север, мне помогут польский князь и германский император…

В одной из светлиц, в самом конце темных переходов, на верху княжьего терема, горит свеча. Перед ней, приковав взгляд к рубленой стене, сидит женщина – льняные волосы, голубые глаза, грустное, точеное лицо – красавица, княжна полоцкая Рогнеда!

Но это не Рогнеда – и красота ее, и сама она уже в прошлом, ее нет – за столом сидит княжна Предслава, так похожая на свою мать.

И не только лицом, у Предславы такая же душа: услыхав ночью о смерти отца, она долго плакала, молилась и еще раз все ему простила.

Предславу беспокоит другое – уже на Гору привезли и поставили в Десятинной церкви гроб с телом Владимира, она ходила туда прощаться, но ее не пустили. Не успев вернуться в терем, Предслава узнала, что туда ворвался со своей гридьбой князь Святополк, а сквозь полуоткрытые двери в светлицу долетают крики из Золотой палаты.

Свеча догорает. Капельки воска, словно большие слезы, медленно стекают по изгибам глиняного подсвечника и, остывая, густеют, несколько капель упало на кожаную хара-тию – им неведомо, что вместе с ней они войдут в века, станут бессмертными. Свеча догорает, желтое пламя, слабея, мигает.

А глаза княжны Предславы все застилают и застилают слезы, они тоже падают на харатию, но слезы не вечны, они падают – и высыхают.

Рука дрожит, когда княжна пишет:

«Се ночью наш отец умер, а Святополк уже сидит в Киеве на его столе, хочет послати дружину на Бориса и Глеба, и ты, брат, блюдися его, поелику…»

Крики в Золотой палате нарастают, даже тут, в дальней светлице на верху терема слышно:

– Да здравствует князь Святополк!

Предслава вскакивает, сдавливает руками шею – рвется и рассыпается по полу зеленое монисто из Тмутаракани -подарок отца…

Взволнованная, растерянная, беспомощная Предслава становится на колени и старается собрать рассыпавшиеся камни.

Киев знал, что князь Владимир умер в Берестовом. На Горе, Подоле, в предградье и Оболони всем было известно, что гроб с его телом стоит в Десятинной церкви, все ждали, что покойнику князю воздадут погребальные почести.

Однако одновременно кто-то ширил слухи, будто князь Владимир завещал похоронить себя без всяких почестей и славы, в безымянном месте, без людей, как схоронили когда-то и жену его Рогнеду: он сделал, что мог, тело же принадлежит токмо земле.