Семен Скляренко - Владимир

– Все оттого, – вставил боярин Искусен, – что польские, чешские и угорские князья, германские императоры – христиане-латиняне и законы у них новые, совершеннее наших, освящающие права князя и боярина, дающие что-то и бедняку, наши же люди молятся деревянным богам, живем мы по старому закону и покону, давно пора их сменить.

– Кто мы? – шумела палата. – Кому поклоняемся? По какому закону должны жить? Почему вокруг нас враги, а в землях смута и смута?

Князь Владимир смотрел и видел перед собой множество глаз, но ему казалось, что он видит перед собой одни глаза, глаза Горы – суровые, безжалостные, мрачные.

В неверном мерцании свечей ему на минуту представились еще глаза, которые также слагались из глаз множества людей Руси, – воинов, гридней, ремесленников, смердов – грустные, встревоженные, пытливые, светло-серые глаза.

Не только боярство, мужи Горы спрашивали нынче князя Владимира, ждали ответа, Русь обращалась к нему, и он спрашивал самого себя:

«Кто мы? Кому поклоняемся? По какому закону должны жить?»

Владимир поднялся. Суровый, решительный, походивший лицом, всем обликом, каждым движением на отца Святослава, а карими глазами на мать, князь протянул вперед правую руку и, глядя на палату, устремив взор на мужей Горы, видел, казалось, далекое будущее.

– Слышу вас! – сказал князь. – Вижу прошлое, нынешнее, хочу прозреть и в наше грядущее… Родная земля, я прошел тебя от края до края, чтобы устроить, утвердить. Великая, вечная Русь, в веках вижу твою славу!

Владимир умолк, от необычайного волнения у него перехватило дух, какое-то мгновение он молчал.

– И мы, – продолжал он дальше, – ныне вижу я, знаю, не остров в безбрежном море-океане; много земель, народов, племен, подобно вековечным волнам, бьются о наши берега, вместе со всеми должны мы жить.

– Правда, княже, правда! – зашумела палата.

– Но как жить далее, как блюсти с народами мир? – спросил князь. – Днесь возникла у нас свара с Византией, и не новая то свара: с той поры, как стоит Русь, не было мира у нас с Византией. Много крови пролили мы на бранях с нею, и конца-краю им не видно… Вы не сказали всего, мужи, я скажу за вас и за всю Русь. Не потерпим, не можем простить поношения, учиненного нам императорами Византии, ныне говорю им – иду на вы!

– Пойдем, княже, за тобой! – кричали бояре и мужи.

– Веди, княже! Где ты, там и мы! – восклицали воеводы, хватаясь за крыжи мечей.

Великое, священное чувство мести владело ими, русские люди были сейчас непоколебимы, грозны, суровы к своим врагам, как встарь, во дни князей Олега, Игоря, Святослава…

Однако не одна лишь месть стучалась сегодня в их сердца, в жизнь властно входило новое. По-новому следовало заканчивать спор с Византией.

И это новое неизбежно должно было прорваться в Золотой палате; снова выступил вперед боярин Воротислав, возглавлявший многих бояр, воевод, которые давно уже приняли христианство.

– Ты сказал правду, княже, – тихо промолвил Воротислав, – и мы с тобой единодушны! Но ради чего мы пойдем на Византию?… Мертвых не воскресить, людей наших не вернуть вовек! Взять дань? Нет, греческие золотники нам не нужны, у самих золота, серебра, всякого добра хватает. Отобрать у Византии земли, так и земель у нас, и лесов, и рек предодовольно.

Резко говорил боярин, но с достоинством, мудро – такова ныне Гора, такова и вся Русь.

– Мы пойдем за тобой, – продолжал Воротислав, – есть на свете Византия, но есть и Русь; в Константинополе сидит император, а в городе Киеве ты князь и наш василевс; они похваляются своими законами, а у нас свой, русский покон; но, видно, надо утверждать и новые законы. Не так ли я говорю, бояре и воеводы? – обернулся Воротислав к стоявшим в Золотой палате мужам,

– Так, боярин Воротислав, так! – подтвердила палата. -И о вере, о христианах скажи…

– И о вере скажу, мужи, – закончил Воротислав. – Впрочем, о чем говорить? Мы уже христиане, княже!

В эту ночь князь Владимир спать не ложился. На какую-то минуту он зашел к Рогнеде – ей, своей жене, он хотел поведать думы, тревожившие душу и не дававшие спать.

Однако беседа длилась недолго. Трудно ей было понять, что требовало от князя боярство, какие помыслы тревожили Владимира – Рогнеда опять, в который уже раз, столкнулась с собственным горем, разрывавшим на части ее сердце…

– Снова брань, – жаловалась она. – Как быстро миновали мир и покой, как внезапно все это случилось.

Склонив голову мужу на грудь, она тихо, беззвучно заплакала.

– Перестань, Рогнеда, – сказал он сурово, даже черство. -Не плачь, к чему тут слезы? Императоры ромеев оскорбили киевского князя, обидели и унизили всю Русь…

О, княгиня Рогнеда тотчас подняла голову. Честь мужа Владимира – ее честь, поношение Руси – одновременно и ее поношение.

– Коли так, – промолвила Рогнеда и утерла на щеках слезы, – поезжай, муж мой…

– Я должен стать равным императорам, – говорил Владимир, – а Русь поставить наравне с Византией.

– Иди, супруг мой!

– Должен утвердить в Руси новый закон!

– Утверждай, княже!

– Ты не плачь, не горюй, каким уезжаю, таким и вернусь, Рогнеда!

– Верю, Владимир! Этим и живу! Благословляю и молюсь за тебя…

Звезды плыли за окнами по своим извечным орбитам, ветви деревьев стояли на страже за стенами; у самой груди Владимира билось родное ему сердце, в эту пору ночи, в такую минуту, оставшись наедине, они должны были говорить откровенно, искренне, и Рогнеда сказала все, что думала.

И князь Владимир, казалось, сказал ей все – да, снова поход, снова брань, разлука…

У Перевесищанских ворот поджидал князя Владимира воевода Волчий Хвост.

– Я сделал все, как ты повелел, княже… Кони готовы, во дворе над Стугной нас ждут, можем ехать.

– Воевода! О том, что мы делаем, никто не должен знать.

– Я твой слуга, княже.

– Вот и поедем.

Воевода мчался впереди, он хорошо знал дорогу к Стуг-не, на берегу которой был княжий, а рядом и его собственный двор. Князь, глубоко задумавшись, молча скакал за ним.

«Жаль, – думал князь, – что не поговорил с Рогнедой. Впрочем, что может она мне посоветовать – где нужен разум, на сердце полагаться опасно…

Ни боярам, ни воеводам не могу о том поведать, ибо поступаю так не потому, что они желают, а сама жизнь принуждает меня».

Кони мчались среди черной ночи все быстрей и быстрей.

«Не ради себя это делаю, ради всех…»

Прискакали они к княжьему двору над Стугной незадолго до рассвета, когда там все, казалось, должны были спать.

Но кто– то, видимо, ждал там князя и воеводу, потому что в одном из окон терема, который стоял на высокой круче у самой воды, светился огонек, когда же топот коней раздался во дворе, кто-то сразу же вышел на крыльцо и приветствовал поздних гостей.