Семен Скляренко - Святослав

Однако теперь эти славословия не приносили ему, как бывало, услады, не бросали в священный трепет, не успокаивали душу. Он шел, седой, сгорбленный, время от времени боязливо озираясь…

Это был уже не тот славный полководец, от одного имени которого трепетали Сирия и Палестина, который повелел когда-то своему войску рубить головы критянам и бросать их на врагов, ходил на Антиохию, разрушил и сжег до основания города агарян, которого все предпочитали иметь союзником и даже господином, только не врагом.

Теперь наступило время, когда император Никифор испытывал страх перед другими, мрачные предчувствия охватывали его…

И сейчас эти предчувствия не обманули императора. Он стоял и молился в своем паракиптике, время от времени падал на колени и склонялся лбом к холодному мраморному полу.

Но что это? Быстро оторвав тяжелую голову от пола, он увидел перед собой монаха в темной рясе, с закрытым лицом, который протягивал ему руку.

– Что это? Кто ты? – прошептал император, невольно коснувшись холодной руки монаха.

Монах исчез так же неожиданно, как и появился.

В руке императора осталась бумажка. Он развернул ее, поднес к глазам и при мерцающем свете лампад прочел:

«Государь! Провидение открыло мне, ничтожному червю, что ты по прошествии сентября в третий месяц переселишься из сей жизни…»

Император сделал шаг вперед, открыл полог паракипти-ка, отделявший его от мутатория. Там один за другим, все в темных рясах, шли монахи. Но который из них дал записку?

У императора оставалась единственная отрада, единственный человек, которому он пока что верил в Большом дворце, – его жена, императрица Феофано.

Ей в то время исполнилось тридцать лет, и если раньше, в дни молодости, она напоминала лозу, на которой только наливаются покрытые нежной пыльцою и таинственно влекущие гроздья, то теперь лоза эта созрела.

У Феофано были совершенные, будто выточенные из мрамора формы: нежные руки с длинными, гибкими пальцами напоминали лебединые крылья, упругие груди – сочные плоды, ноги – о, ее ногам завидовали все женщины Константинополя!

Прелестным было и ее лицо – с большими, темными, как две маслины, под черными бровями глазами; нежная кожа напоминала бархат; когда Феофано волновалась, на щеках ее расцветал, точно чудесные розы, румянец, рот был небольшой, но четко очерченный, без единой морщинки. Нет, императрицу Феофано недаром называли прекраснейшей из прекрасных женщин Византии и всего мира!

Рядом с ней император Никифор – седоватый, не в меру полный, обрюзглый, неразговорчивый и неподвижный – казался старым, мешковатым, нескладным. Но он не сдавался, он безумно любил и хотел, чтобы его любила Феофано, единственная, лучшая в мире…

Многое ему пришлось пережить из-за нее. Ведь еще тогда, когда царствовал император Константин с престолонаследником Романом, он, как4 приближенный к царской семье человек, был приглашен и стал крестным отцом сыновей Феофано -Василия и Константина. Тогда это удовлетворяло его. Крестный отец порфирородных – так началась связь между Феофано, Никифором Фокой и еще паракимоменом Василием.

Позже, правда, это кумовство Никифора Фоки обернулось против него же. Когда после отравления Константина, а потом и Романа вчерашний полководец, теперь император Византии, обратился на следующий день к патриарху Полиевк-ту с просьбой благословить его брак с Феофано, патриарх возразил, что Феофано, как мать крещенных Никифором детей, не может стать его супругой, и новоявленному императору не оставалось ничего, как пуститься на обман – он заявил и доказал патриарху, чтс крестным отцом является не он… а его брат, Лев Фока. Феофано стала супругой Никифора.

Наступило, казалось, счастливое время: он был с Феофано, дарил ей несметные сокровища, жаловал города и целые земли в Европе и Азии. Когда же Никифору пришлось двинуться в Азию, на агарян, восставших против империи, он взял с собою Феофаио…

При каждом удобном случае она проявляла свою любовь к императору: это она велела затевать для его развлечения малые выходы – в Софию и большие – в город; это она старалась, чтобы в Большом дворце каждый день устраивались торжественные приемы; зто она приходила каждый вечер к своему василевсу.

И в этот вечер, когда император Никифор, испуганный запиской монаха, вернулся из собора Софии в Буколеон, она пришла к нему в опочивальню, в легкой тунике, возбужденная, прекрасная.

Император Никифор стоял на коленях в углу перед образом и, отбивая частые поклоны, горячо молился.

– Император! Мой василевс! – обратилась она к Никифору. -Ты проводишь дни и ночи в своем китоне, ты избегаешь радости и развлечений, ты забыл обо мне, своей Феофано. Почему?

– Я не забываю, – поднимаясь, ответил Никифор, – и я никогда не забуду тебя, Феофано. Но сейчас мне трудно, тяжелые мысли не покидают меня ни на минуту, я не сплю по ночам… Это началось с тех пор, как мы были с тобой на Ипподроме, когда они бросали в меня камнями…

– Император, – перебила его Феофано, – разве впервые императорам ромеев приходится видеть, как в них бросают камни? Тех, кто бросал камни, нет уже в живых, а если кто из них и остался, то сидит и будет сидеть на Проте… Забудь об этом, император.

– Ты говоришь, – продолжал Никифор, – что все они погибли либо сидят на Проте. Но кто же тогда пророчит и хочет моей смерти?

Император показал Феофано записку, которую дал ему монах в соборе. Феофано очень внимательно прочла до конца, и на ее лице выступил румянец. Однако она сдержалась и как только могла спокойно, словно шутя, сказала:

– Мой император! Василевс мой! Разве можно так страдать из-за каждой глупой записки? «…в третий месяц переселишься из сей жизни…» Ничтожный червь! Недаром он так и иодписал эту записку. Но кто, скажи мне, может знать, когда человек уйдет из этой жизни? Бог? Но ведь Бог этого не скажет, потому что, когда приходит срок, он зовет; если же судьба судила жить, человек побеждает даже смерть. У нас с тобой, император, есть враги – и здесь, в Большом дворце, и в Константинополе, и в империи. Но, василевс, мы не были бы императорами, если бы их не имели. А разве у них не было врагов?

Она указала на стены опочивальни, украшенные мозаичными изображениями императора Константина, Юстиниана, Михаила и Василия Македонянина… Как живые, шли и шли они, высоко подняв руки. За ними, с молитвенниками в руках, следовали их жены, дети…

– Это правда, – вырвалось у императора Никифора. – Македонянин, – он указал пальцем на одного из них, – убил этого самого… Михаила Мефисоса, а тот – этого…

– Да, – подтвердила Феофано и громко рассмеялась. – Они убивали даже друг друга. Чего же ты испугался? Ничтожный червяк пророчит тебе смерть, и ты ему веришь?! Подумай, император! У тебя надежная этерия, от тебя не отходит твой па-ракимомен Василий, ты построил – и хорошо сделал – этот дворец Буколеон, куда не проползут ни мышь, ни червяк, наконец, подле тебя и я – твоя радость, твоя опора.