Франтишек Кубка - Избранное

Петрарке было тогда за пятьдесят. Лицо его стало слегка одутловатым, а глаза, когда-то мечтательные, как у девушки, уже утратили несколько искр от былого блеска. Но все равно это был еще мужчина прекрасный и статный.

А поелику поэты уже в силу своей натуры нуждаются в ком-то, кто внимал бы их слову, а зачастую и мыслят только в минуты, когда слышат переливы своего голоса, Франческо Петрарка вел беседы с пани Бьянкой.

Этот человек из Ареццо, проведший бо́льшую часть своей богатой событиями жизни вне пределов Италии, а лучшую ее пору проживший, подобно Горацию, вдали от суеты и наслаждений, в долине Воклюз {280} 280 …подобно Горацию… в долине Воклюз. — Гораций (Квинт Гораций Флакк) (65—8 до н. э.) — римский поэт, с 33 г. до н. э. часто жил и работал в подаренном ему небольшом поместье. В 1337 г. Ф. Петрарка купил близ Авиньона поместье Воклюз, где уединялся для работы. , нес в самом себе образ своей родины, и каждое его слово отдавало запахом горьких трав римских пастбищ, над каждой фразой стояли в строгом молчании римские пинии, над каждой мыслью веял особый, насыщенный испарениями болот и морской солью ветер Рима. Он начинал свои беседы, подобно Катону, произносил свои речи, как Цицерон, сравнения же черпал из Вергилия, из его военных, сельских и пастушьих стихов. В каждом движенье подвижных рук, в каждом кивке благообразного подбородка, в каждой интонации и вздохе узнавался потомок древних римлян, хотя с тех пор, как он получил первый духовный сан, поэт носил на груди священнический крест.

Долгими часами сидел Петрарка с пани Бьянкой, рассказывая ей об Италии. И укором звучали его описания южного неба, крутых утесов, лавровых рощиц, виноградников и замков. То ли случайным, то ли намеренным. Петрарка вдохновенно укорял пани Бьянку за то, что она соединила свою судьбу с представителем народа варварского, что ее римское лоно плодоносит не для римского народа, что итальянский язык в ее устах медленно погибает под натиском грубого скрежета здешней речи, а ее божественное тело сдавлено платьем этой холодной страны, тогда как оно могло бы свободно развиваться под древними одеждами, которые вновь будут введены для римлянок в новой Римской империи.

Познакомившись с сыновьями Бьянки, семилетним Вацлавом и трехлетним Лингартом, поэт почти зарыдал, потому что говорить с ними не мог: они не знали языка своей матери. Мучительно напрягаясь, пытался он произнести их имена. Когда же это ему не удалось, а пани Бьянка только смеялась над его усилиями, показывая, как легко она сама их произносит, Петрарка впал в гнев и стал упрекать ее в легкомыслии.

И тут же вновь потоком лились слова восхищения ее красотой. Его речи лились как медовый ручей, вытекающий из улья, разогретого полуденным солнцем. И от этих слов поэта сердце Бьянки трепетало в блаженстве, никогда ею до того не испытанном. Ей чудилось, что она должна броситься гостю на шею и целовать седину на его висках. В первый день Бьянка ненавидела своего гостя за его укоризненные беседы, на второй она стала его бояться за волшебство его речей, на третий же полюбила его за тайную силу, источаемую им.

Она спросила его про Лауру. Но Петрарка не хотел о ней рассказывать. Все, что он мог сказать, написано в его стихах, сказал он. Его Лаура умерла, и теперь он хочет, чтобы долгое молчание окутало его любовь, которая была не от мира сего. И когда он так говорил, взгляд его упал на Бьянку, и глаза его будто говорили, что она-то — от мира сего и в мире сем радостно жить.

Бьянка содрогнулась с головы до пят. Холод, мурашками пробежавший по ее коже, был подобен прикосновению руки господина. Она принесла свои извинения гостю за то, что не может продолжать разговор: ее старший сынок заболел и ей надо пребывать у его постели.

За столом Петрарка в присутствии пана Ольдржиха был покоен, весел и говорлив, и пани Бьянка смеялась немало его рассказам о Фландрии и Брабанте, где гость любил общаться с простыми селянами и богатыми кружевниками, большими любителями поесть и выпить.

Пребывание Петрарки в доме пана Ольдржиха было не столь уж продолжительным, но Бьянке оно казалось бесконечным. Всякий раз, увидев поэта, она краснела от корней волос до выреза платья. Ее единственной заботой было не остаться с ним наедине, потому что в ту же минуту гость неузнаваемо менялся, его взгляд становился ускользающим, потом молящим, то загадочным, то более красноречивым, чем признание. Потому она звала своего младшего сына и была рада, что он поминутно прерывал их разговор. Если он во время рассказа гостя задавал ей какой-нибудь детский вопрос, она отвечала на него поцелуем. А потом она вдруг заметила, что Петрарка глядит на нее так, будто поцелуи, данные ребенку, предназначены собственно ему.

Потому решилась она прямо спуститься во львиный ров и пригласила гостя выехать с нею верхом за ворота города. Она хочет показать ему Прагу с южных холмов, где в лесах стоит кундратицкий летний дворец.

Без провожатых, Петрарка и Бьянка оставили за собой ворота города после полудня. Они молча ехали полями, где созревали хлеба, а высоко в небе висели жаворонки. Пастухи дремали возле стад овечек, ветряные мельницы стояли недвижно, опустив крылья, лес был уже недалек, и от него на поля тянуло запахом смолы и прохладой. Внезапно Бьянка повернула коня, и Петрарка, вовсе дурной наездник, остановил своего так, что морды лошадей столкнулись. Кони заржали и вздрогнули, и брызги белой пены окропили узду.

— Вот он! — промолвила Бьянка, указывая Петрарке на город вдали.

За холмами, залитыми лучами полуденного солнца, за лугами, бедными деревеньками с домами, крытыми соломой, за ветряными мельницами, пастухами и овечками, за монументальными строениями Вышеграда, окруженный седыми стенами, лежал город. Его башни купались в красноватом сиянии, крыши были серые и резко врезались в горизонт, над которым в невиданной на свете красоте раскинулся град Карла с храмом Сватовитским, но башня храма, еще не достроенная и в лесах, имела форму усеченного конуса. И все-таки зрелище этого града и храма в виде хоть и незавершенном, и зрелище города с такого расстояния было столь покоряюще, что в глазах Петрарки вспыхнул огонь восхищения почти священного.

— Я люблю этот город… — промолвила Бьянка.

И в такую минуту Петрарка сделал один из своих обычных жестов, поражавших воображение дам во всем мире:

— А я люблю вас… А этот город, может быть, лишь потому, что в нем живете вы…

— Вам нельзя было так говорить, сударь! — ответила женщина. В ту минуту она была обольстительно прекрасна в своей длинной пурпурной юбке, в кружевах вокруг ворота и на корсаже шафранного цвета, в остроугольной шляпе, с которой на спину наездницы спускалась белая вуаль. Лицо ее при этом горело, как у юной девушки этого края, которой иностранец прошептал на ухо непристойность. Глаза ее помрачнели, и на ресницах повисли две маленькие, но отчетливо видные слезинки.