Франтишек Кубка - Избранное

— Здесь, в этом краю, с любовью не шутят, сударь, — сказала она затем и пришпорила лошадь.

Молча ехали женщина и поэт обратно в город, не остановившись на отдых в лесу, не полюбовавшись королевским летним замком.

Когда пан Ольдржих из Врата вошел в опочивальню своей жены, Бьянка не спала, и первые ее слова были:

— Если ты любишь женщину, которую взял ты не силой, но которая по своей воле последовала за тобой в эту страну и родила тебе потом двух сыновей, обратись к мессеру Петрарке с просьбой обходить наш дом стороной.

Пан Ольдржих не стал допытываться причины. Он поцеловал пани Бьянку в уста и пожелал ей приятных снов. Это было счастье для него и его детей. Выдай он хоть словом, что чует опасность и не намерен преграждать ей путь, пани Бьянка оставила бы дом. Но она не сделала этого, потому что пан Ольдржих из Врата был муж мудрый и осмотрительный и к тому же разбирался в женщинах.

Все случилось так, как она пожелала.

Франческо Петрарка прислал пани Бьянке на прощание сонет. Он источал чувства и потому был лишен их. Эпизод был исчерпан. Поэты часто бывают жестоки. Служа видениям своей фантазии, они ступают по живым сердцам.

Когда пан Бушек замолчал, взял слово магистр Витек:

— Много тут говорилось о любви к женщинам. А я вам расскажу кое-что о любви к пище, которая иногда бывает столь же сильна. Кроме того, рассказ о еде очень хорошо сочетается с пятничным постом. И если его милость позволит, я расскажу историю, которую я собственными ушами слышал от покойницы королевы Анны Пфальцской. И буду, опять же с позволения его королевской милости, говорить о короле, как если бы король не сидел здесь среди нас.

Король дал согласие.

И стал рассказывать магистр Витек, и все его слушали.

Перевод Н. Беляевой.

Рассказ о том, как голодный живописец Индржих выбирал между уставленным яствами столом и поцелуем королевы.

Мастер Теодорик, живописец и придворный короля нашего Карла, более всего любил село Моржину, где король подарил ему дом, а также хлева и конюшни, поля и лес; там он писал свои картины и разводил толстых поросят, овечек и разную птицу, и хвастался, что у него на дворе самый боевой петух во всем королевстве, там принимал он гостей из художнической братии, — и жил здесь с весны и до осени. До Карлштейна — рукой подать, его радовал легкий и звонкий воздух лесов, но главное — и это радовало его более всего — он жил среди людей, чьи лица писал. Ибо мастер Теодорик крепко стоял на том, что будет живописать человеческие лица, а не деревянных кукол, как делали в подражание иноземным образцам другие. Он приходил к этим людям и смотрел, как они идут за плугом и как сидят в корчме и как — в церкви, и у него все время были перед глазами их низкие лбы и выдвинутые вперед подбородки, складки около губ, могучие загривки и живые глаза. Потом уж он одевал их в королевские одежды и церковные облачения, украшал их золотом и серебром. И все дивились, до чего же по-человечески правдиво выглядели его святые в часовнях Карлштейна, и сам мастер Парлерж долго тряс пану Теодорику руку, говоря, что воистину из чешской земли выросли эти мученики в образе и подобии человека.

— Это все от воздуха, коим я дышу, — скромно ответствовал мастер Теодорик.

Однако ж не о нем хочу я вам рассказать, а об его любимейшем ученике пане Индржихе. Пан Индржих рода был отнюдь не панского и не рыцарского. Мастер Теодорик встретился с ним в моржинскои корчме в престольный праздник. За столом меж крестьянами сидел добрый молодец могучего сложения. Щеки его зарумянились, а маленькие глазки на толстом лице сверкали от удовольствия. Индржих был сын корчмаря. Однако отцу своему вовсе не помогал. Не ходил он за плугом и бочки не катал. С самого нежного возраста только и делал, что рисовал картинки. На стенах, на заборах, на столах и на деревянных досках, которые сам себе готовил. Рисовал, ел и пил. Причем ел в таких количествах, что пошла о нем молва, что однажды съест он и отца с матерью.

Мастер Теодорик залюбовался молодцем, который как раз покончил с третьей кровяной колбасой и допивал пятую кружку пива. Во рту его исчезали последние остатки каравая хлеба. Индржих ел и при этом рисовал мелом на столе. Рисовал пьяных крестьян, беззубую старуху, рыбака, сидевшего в углу и прилежно трудившегося даже в праздник над починкой сетей. Одному крестьянину он пририсовал шлем, бабке надел на голову монашеский чепец, рыбаку же придал взгляд проповедника и приделал капюшон. При этом не переставая жевать и причмокивать.

Мастер Теодорик подсел к нему и заказал себе кружку пива. А потом пошел такой разговор между мастером и молодцем:

— Ты где рисовать научился?

— А бог его знает. Рисую. Только сегодня колбаса больно пресная. Вот в субботу мамаша купила в мясной лавке в Бероуне…

— Ты очень хорошо рисуешь. Как тебя звать и чей ты сын?

— Индржих. Тутошний я, из корчмы. И пиво вот тоже сегодня не того. Разве ж это престол? Вот о прошлом годе, ей-бо…

— Пойдешь ко мне в ученики?

— А вы кто будете? Хотите кусок колбаски?

— Я первый мастер братства живописцев в Праге, Теодорик, еще меня зовут Детршихом. Я могу научить тебя писать красками. Любишь краски?

— Люблю. Нет, вы только полюбуйтесь, какая перчина застряла у меня в зубах. А потом говорят, что к нам сюда, в Чехию, купцы не возят пряностей!

А потом, напившись и наевшись, Индржих сказал маме «до свиданья» и, прощаясь с отцом, пробурчал, что будет он художником, и до того знаменитым, что однажды придет и купит у них эту корчму и устроит тут новый курятник. Что идет он от них недалеко, в дом мастера Детршиха, но домой вернется лишь тогда, когда станет богат и вместо кровяной колбасы будет есть дроздов-рябинников. И вывалился за двери вслед за мастером Детршихом.

Через пять лет был Индржих из Моржины лучшим учеником Теодорика, зрение которого ослабело с годами, и он не мог уже много работать. На шестой год Индржих уже стоял вторым в новом списке пражского братства живописцев. Тотчас за мастером Детршихом. Многие уже и не различали, где кончал писать мастер Теодорик и начинал мастер Индржих. Разве что лица писал Индржих пожирней и улыбки радостней, а в одеждах меньше золотого. Но цвета у него были светлей, и в сочетании красок был он более дерзок и в композиции превосходил всех прочих учеников Детршиха.

И сам Индржих очень изменился. Носил он богатые одежды, короткий меч, атласный берет, пальцы его пухлых рук стали тоньше, и глаза искрились. Говорил он теперь на трех языках, а с иноземцами даже по-латыни. Манеры у него были теперь придворные и дух рыцарский. Хоть и любил он деньги, но с большей радостью принимал он похвалу тех, кто знал толк в его искусстве. Однако превыше всего он ставил пищу. Он был самым толстым живописцем во всей Римской империи. Его прежний аппетит не шел ни в какое сравнение с нынешним. Но теперь Индржих стал разборчив. Зимой он любил дичь, и говорили, что ему, чтобы наесться один раз, надо было ставить не одну западню. Он пожирал косуль, зайцев, копченую кабанину, диких уток, куропаток и дроздов-рябинников, пахнущих можжевеловой ягодой и горькими травами.