Василий Кукушкин - Избранное

До гудка еще оставалось полчаса, можно было отдохнуть. Николай, положив руку под голову, улегся на траву под пышной ветлой на берегу речки. Заснуть помешала букашка: ползает за правым ухом, неприятно щекочет. Кажется, смахнул, а она опять за свое, на редкость назойливая. Открыв глаза, Николай увидел, что на корточках возле него сидит Андреев с травинкой в руке.

День жаркий, все распаренные, еле ноги переставляют, а он тщательно выбрит, волосы гладко зачесаны, одет опрятно, брюки отглажены, под темно-коричневой курткой — белая рубашка с отложным воротником, черный галстук.

— Потревожил, Николай Александрович, прости, — заговорил неожиданно серьезно Андреев. Невозможно было представить, что секунду назад он по-мальчишески подшучивал. — Важное кое-что разузнал.

Илья Андреев связан с петербургским подпольем. «На ходулях спешит наш самодержец к войне с Германией, — сказал на той неделе он Николаю, — кряхтит, охает, что подводных лодок и самолетов у него маловато».

3 июля Николай купил на вокзале «Биржевку», развернул; первое, что бросилось в глаза, — заметка о закладке в Ревеле подводных лодок «Тигр», «Львица», «Леопард», «Пантера».

Николай поднялся с травы, смахнул со штанов соринки.

— Президент Франции Раймон Пуанкаре везет в Россию войну. В конторе затевают не то телеграмму, не то депутацию послать приветствовать царского гостя. Рабочим же ни к чему славить торговца смертью. Твой авторитет ой как нужен сейчас организации. Есть и у нас в мастерской задобренные, заласканные верноподданнические кликуши. Затевается страшная война за передел мира, захват колоний и рынков. Большевики срывают парадную маску с Пуанкаре. В Петербурге уже бастуют сто шестьдесят тысяч рабочих, остановился трамвай на Новодеревенской и Финляндской линиях, на Выборгской стороне — баррикады. На фабрике «Жорж Борман» городовые стреляли из револьверов в рабочих…

Конца не видно насилию, Николай остро ощущает, что четырнадцатый год — это еще не пятый и шестой, в ту пору рабочие были гораздо сильнее, но и не восьмой — десятый.

— С булыжника опять начинать, а были винтовки, бомбы, — от обиды вырвалось у Николая.

— Стрельба на конфетной фабрике, — Андреев презрительно скривил губы, — с отчаяния и страха перед неминуемыми революционными выступлениями.

— Так что же, стиснуть зубы и молчать? — спросил Николай.

— Молчать? — Андреев откинул чуть назад голову. — Молчат трусы. Оружейники должны знать, что происходит в Петербурге.

— Понял, — хмуро бросил Николай, — беру на себя инструментальную, по неурочному гудку все наши выйдут на улицу.

Андреев не скрывал, что решение Емельянова его обрадовало, сказал весело:

— Расклад хороший получается: ложевую Кубяк взял, замочную — Творогов, Ноговицын — механическую… Начнем!

10 июля жандармский полковник сообщил в департамент полиции:

«Имею честь уведомить, что по донесению помощника моего в С.-Петербургском уезде подполковника Палькевича рабочие Сестрорецкого оружейного завода сего числа пришли на завод, но, не приступая к работе, около 7 часов утра вышли из завода, причем толпа рабочих запела революционную песню, выбросила красный флаг. Подоспевшей полицией толпа была немедленно рассеяна, и рабочие мирно разошлись. При этом никто из рабочих задержан полицией не был. Причиной означенной забастовки является выражение солидарности с забастовкой петербургских рабочих.

Меры к выяснению зачинщиков забастовки приняты».

Еще не отбыл Пуанкаре во Францию, как те, кто громче всех ликовал — сыновья деревенских богатеев, лавочники, — повалили на оружейный, заранее попрятались от надвигающейся мобилизации. Проходимцы и нестойкие людишки могли проникнуть в заводскую социал-демократическую организацию. Оружейники-большевики приходили домой только спать.

Николай запустил хозяйство. Надежда Кондратьевна долго крепилась, а остался в кошельке целковый до получки, упрекнула:

— Прикажешь еще одну заборную книжку в лавке у Колесникова открывать?

Без денег ораву не оставишь. В тот же вечер поехал Николай в город к морскому капитану получить деньги за проданную лодку, думал быстро обернуться, а его усадили за стол, еле-еле успел на «веселый» поезд. Вскочил он на ходу в вагон первого класса, огляделся — напротив на диване купец Грошиков. Сухо поздоровался и отвернулся к окну.

Грошиков покряхтывал, постукивал измятой газетой по коленке, чувствовалось, что ему не терпится заговорить.

Проехали Лахту, Ольгино, купец сильнее заерзал на лавке.

— С ума сойти, — проговорил он, ни к кому не обращаясь, — австрияки грозят двинуть на маленькую Сербию два с половиной миллиона солдат, две тысячи двести шестьдесят пушек.

За окнами вагона бежали по низинке к лесу огоньки, горело пересохшее в жару торфяное болото.

— И никто не вызовет пожарников, — возмутился Николай.

— До гнилушек ли сейчас людям, — сказал и горестно вздохнул Грошиков, — бедняжка Сербия выставит только триста тысяч солдат, только триста орудий.

Навязывал он разговор, а промолчать Николаю нельзя. Люди, еще недавно осуждавшие царствующий дом, теперь в патриотическом угаре теряют рассудок, заказывают в церквах и соборах молебны за здравие царя. Вчера в курзале толпа запретила симфоническому оркестру исполнять увертюру к опере «Парсифаль» — музыку написал немец Рихард Вагнер.

— Людей жалко, — уклончиво ответил Николай.

Грошиков был доволен: Емельянов, и то за войну, жалеет бедных сербов.

— Мокренько от австрияков и германцев останется. — Грошиков от избытка чувств сжал кулаки, повторил: — Мокренько.

— Как объявят мобилизацию, так на фронт? — спросил Николай.

— Отечество всюду можно защищать, — сказал нерешительно Грошиков и спохватился: — Годы… староват, но я готов надеть шинель. — И он с упоением принялся пережевывать подробности убийства престолонаследника Австро-Венгрии эрцгерцога Франца Фердинанда и его супруги в Сараеве.

Николаю было тошно его слушать, и он вышел на площадку…

По высочайшему повелению в пятницу, 18 июля, русская армия и флот переведены на военное положение.

Спустя несколько часов в Петербурге и пригородах были расклеены царские повеления о мобилизации ратников.

А следом на заборах появилось объявление… Мобилизации подлежали лошади верхового сорта, первого разряда, годные в орудийную упряжку и обоз.

Лиза принесла брату сорванное ветром с забора объявление.

— Лошадь у царя дороже человека, по три сотни положил на голову, а за верховую еще накинул тридцатку, — сказал горько Николай.

У Николая был отгульный день, он спрятал в фуражку объявление и поспешил на завод.