Василий Кукушкин - Избранное

Хорошо отблагодарив земского врача, Александр Николаевич получил нужную справку под сургучной печатью. Заводской бухгалтер составил прошение о свидании с сыновьями, но предупредил: «Неразумное затеял, посмеются в душе».

Недель через пять из департамента полиции ответили:

«…Иван и Василий Емельяновы осуждены за государственные преступления, лишены всех прав и состояния…»

Прошел ледоход, а открытие пароходного сообщения откладывалось. Александр Николаевич загоревал, всем, кто ехал в Петербург, наказывал: глянуть — не пошли ли пароходы вверх по Неве.

День собирался Александр Николаевич в дорогу, сам отпарил и отгладил костюм: родные и знакомые отговаривали, никого он не послушался, в сердцах сказал Поликсенье:

— Перед смертью хоть с берега посмотрю на тюрьму, где страдает Ваня.

Печальный вернулся из Шлиссельбурга Александр Николаевич. Родные сбежались узнать: повидался ли с Ваней, а он прошел в маленькую комнату, закрылся на крючок, чтобы не досаждали, только сутки спустя сказал жене:

— Строгости каторжные в этой тюрьме. На волю оттуда редко выходят, широкая дорога на погост.

Умер Александр Николаевич тихо, попросил жену заварить чайку покрепче и меду сотового достать, а когда Поликсенья Ивановна принесла все это…

Будто выразить соболезнование, явился Косачев, а сам, скосив глаза на гроб, выпытывал у вдовы:

— Как хоронить-то собираетесь? Был кто с оружейного?

— По-православному, — прошептала сквозь рыдания Поликсенья Ивановна.

— Тихо, без мастеровщины-то оно спокойнее, бог милостив. — Косачев взглянул на покойного, перекрестился и вышел.

За час до выноса на Никольской появился старший городовой. Он прохаживался по противоположной стороне, но глаз не сводил с распахнутых ворот усадьбы Емельяновых. И покойного Александра Николаевича боялась полиция.

На поминках Николай сказал матери, чтобы перебиралась в Новые места, с Надеждой и внуками не так будет ей тоскливо.

Поликсенья Ивановна отказалась: многое ее удерживает в старом доме на Никольской.

По чьему-то недосмотру в департаменте полиции в список городов Российской империи, в которых политическим запрещено жительство, не был внесен Сестрорецк, находящийся всего в 28 верстах от столицы. Этот промах полиции использовал Петербургский комитет партии.

В 1912 году в Сестрорецке поселился отбывший ссылку брянский рабочий Николай Афанасьевич Кубяк. По завидной протекции поступил он на оружейный. За него хлопотали благонадежные мастеровые, в числе поручителей был и токарь, только что награжденный малой золотой медалью.

На казенном к пришлым долго присматривались, а Кубяка признали своим чуть ли не с первого дня. Он и в самом деле был похож на местного оружейника с достатком, в мастерскую являлся в темно-синей блузе, брюки из чертовой кожи носил на подтяжках. В тройке видели его в курзале на представлении, в народной читальне. Он следил за собой, всегда были подравнены пышные усы, у него хорошо, без брильянтина, лежали густые волосы, открывая высокий лоб.

Никто в местной организации не слышал от Кубяка, что на завод его направил Петербургский комитет партии, но все догадывались, что именно он и есть тот таинственный уполномоченный из центра, которого ищут осведомители и заезжие шпики.

В субботу на заводе была получка. Около ста рублей собрали для отправки ссыльным оружейникам. Но и под боком, в самом Сестрорецке, живут пострадавшие от полицейского произвола семьи, в которых завтрак — тюря, обед — тюря на посоленном кипятке, а на ужин — молитва. Из собранных же денег и рубля нельзя взять.

Казалось, что не миновать нового захода по мастерским с подписным листом. Так предлагал Ноговицын.

— Не богачи наши, — возразил Кубяк, — двугривенный сюда, туда пятиалтынный — глядишь, и сгорел целковый в получку. Что-нибудь другое надо придумать.

На оружейном с давних времен существовал обычай: каждая мастерская чтила своего святого, в его день — иконный праздник — накрывали столы. Перед иконой горела неугасимая лампада, пятаки на масло вносили рабочие. Лампадную кубышку и надумал потрясти Кубяк. Он попросил Ноговицына завтра после первого гудка подослать Николая в часовню, а утром они неожиданно встретились на дороге.

— Обойдемся и без бога-свидетеля, — шутливо заметил Кубяк и заговорил серьезно: — Слышал, поди, от Ноговицына: почти сто рублей собрали ссыльным, а для тех, кто под боком мается, гроша не выкроили. Нужно подкинуть хотя бы на хлеб, крупу и сахар.

— На лампадные заришься, — строго сказал Николай, а у самого смеются глаза.

— Зарюсь, — признался Кубяк, — покупайте сортом хуже деревянное масло, святым-то идолам все равно, а наши люди хоть каши досыта поедят и чаю вприкуску попьют.

— Опоздали с советом, сам удивляюсь, что бог и святые еще не разгневались, лампады-то старосты заправляют машинным маслом.

— То-то чадит лампада и у нашего покровителя, — сказал Кубяк и, довольный, улыбнулся. Старший церковных старост опередил его.

Лампадные деньги были розданы бедствующим семьям мастеровых.

Спустя неделю Кубяк утром подкараулил Николая на сходе с пешеходного моста.

— Понравились лампадные, — пошутил Николай. — Обожди хоть до получки.

— Совесть еще не потерял, — сказал Кубяк, — прикопишь, вот тогда и нашлю казначея. А сейчас в другом помоги…

Петербургский комитет партии направил в Сестрорецк рабочего Василия Творогова, которому также запрещалось проживание в крупных городах. Без весомой протекции ему не поступить на оружейный, а еще нужно поставить на квартиру.

— Протекцию устроим, похлопочем, — обещал Николай, — посоветуюсь с Ноговицыным и Матвеевым.

Поиски весомой протекции временно пришлось отложить, — забастовала магазинная мастерская. В получку вычли за металл. Брак на втулках произошел из-за неисправности станков и инструмента. Кто работал на детонаторной втулке, пострадал от двух рублей сорока копеек до восьми рублей, а на доневой — от восьмидесяти копеек до пяти рублей, на резьбе — до семи рублей двадцати копеек.

Мастер Мориц отказался от встречи с выборными, сманивая высоким заработком рабочих из других мастерских. Тогда большевики призвали оружейников бойкотировать магазинную мастерскую.

Штрейкбрехеры струсили, не помогли Морицу и щедрые посулы — платить поденку два-три рубля.

Кислые щи в чугуне были еще горячие, — Кондратий подгадал к гудку. Постелив на верстак холстину, в которую были завернуты хлеб, ложка и соль, Николай ел с аппетитом. Мягкий душистый ржаной хлеб таял во рту. Отобедав, он собрал в ладонь крошки, выбрался на двор, покормил воробьев.