Василий Кукушкин - Избранное

— Я была в окружном суде, — тихо сказала Варя. — Все это ужасно…

Тимофей Карпович быстро оглянулся на мальчишку, но сообразительный паренек, мурлыча что-то под нос, поднял скребок и принялся сбивать ледяной нарост на пороге.

— Как Петровский, Бадаев держались?

— Господи! Да за ними и вины-то нет…

В проходную вернулся сторож. Он еще с порога кивнул Варе: дескать, чего темнила? Дело молодое.

— Мы встретимся сегодня, — сказал Тимофей Карпович.

Варя смотрела на него каким-то странным взглядом, в котором было смятенье.

— Непременно, — ответила она, — я почему-то совсем растерялась…

Тимофей Карпович пристально посмотрел на нее:

— Соберитесь с мыслями, Варенька. И вот что: надо сделать хорошее дело. Кадетская «Речь» прямо-таки молебен отслужила суду. Трубят вовсю, что, мол, депутаты социал-демократы за войну до победного конца! Не так ведь дело было. Рабочие просят объяснить. Расскажите им, что вы слышали и видели там, в суде.

— Но… — Варя запнулась. — Я умею говорить только с подростками.

Тимофей Карпович улыбнулся:

— Рабочие, Варенька, самые лучшие слушатели. Они только не любят лжи.

— Но где же?..

— Где? Русский человек говорит громко и свободно в трактире.

— Хорошо, — торопливо согласилась она.

Боясь передумать — затея Тимофея Карповича была похожа на сходку, — она вышла из проходной.

Дома Варя оделась попроще, повязала голову косынкой Анфисы Григорьевны и снова поехала на Выборгскую сторону. На остановке ее встретил Тимофей Карпович. Чайная «Фонарики», куда он привел Варю, ничем не отличалась от других. У входа стоял бак кипяченой воды с жестяной кружкой на цепочке. В большом зале возле буфета красовался расписной музыкальный ящик. Бегали с чайниками половые.

Слева за буфетом находился зал поменьше. Здесь было так же многолюдно, но не шумно: люди пили чай, разговаривали вполголоса. Никто не курил.

Тимофея Карповича задержал буфетчик. Варя растерялась, не зная, что делать: подождать или найти свободный стол? Вдруг она увидела Дмитрия с гармонью, он кивнул головой: «Смелее!» Варя обрадовалась — все же свой человек. Дмитрий предложил ей стул, придвинул чашку чаю.

Подошел Тимофей Карпович и тихо спросил:

— Начнем?

— Боюсь, — призналась Варя. Но уже было поздно, все в чайной смотрели на нее.

— Наша знакомая, — негромко сказал Тимофей Карпович. — Видела, как судили наших товарищей.

Странно! Варя поначалу даже немножко обиделась. У нее есть имя и фамилия, но, услышав второй и третий раз эти слова — «наша знакомая», она поняла, что Тимофей Карпович умышленно называет ее так.

— Нас интересует, — продолжал Тимофей Карпович, — как депутаты вели себя на суде. Буржуазные газеты пишут, что они отказались от своих убеждений. Так ли это?

К Варе вернулась уверенность. В памяти ожили показания обвиняемых, речи прокурора и адвокатов.

— Обвиняемым, — тихо начала Варя, — угрожала каторга. Прокурор Ненарокомов пытался их унизить, толкнуть на путь предательства, говорил, что они безвольные люди, манекены, которые жили чужим умом, произносили чужие речи, выполняли чужие распоряжения. Не только каторга, но и виселица не испугала бы Петровского и его товарищей. Достойно вели они себя и выступали не обвиняемыми, а обвинителями. Прокурор потребовал лишить слова Петровского, когда тот сказал, что социал-демократическая рабочая партия — это дыхание рабочего класса.

Она говорила все громче, все свободнее. Варя чувствовала, что каждое произнесенное ею слово — это ее слово, сказанное от самой души, и видела по лицам окружавших ее людей, что ей верят…

Когда началась полоса поражений и слухи опережали официальные телеграммы, свирепая военная цензура не в состоянии была вытравить правду о том, что Россия вступила в войну неподготовленной. В очередях у булочных и бакалейных лавок передавали слова, долетевшие из действующей армии: «Сидим без патронов. Райское житье артиллеристам, им выдают по шесть снарядов в сутки… на батарею»; «Ждали 76-миллиметровых снарядов, а получили вагон с иконками. За что премного благодарны Сухомлинову и его супружнице. Германцы нас угощают шрапнелью, а мы им кажем пресвятую богородицу. Они бьют нас гранатами, а мы на окоп Георгия Победоносца выставляем. Вот так и воюем…»

Раненые всё прибывали. В лазареты превратились и казармы и думские дома. В мужской гимназии на Петроградской стороне койки уже стояли в коридорах, в утепленной гардеробной. Прибавилось заботы и Варе. Она сдружилась со старшей медицинской сестрой и нередко оставалась дежурить за нее; если в палатах было спокойно, она сама находила работу — пополняла медикаментами аптечку, меняла воду в бачках, писала под диктовку солдат письма. Если ей не надо было заниматься с младшим Терениным, она прямо из школы бежала в лазарет, чтобы хоть немного облегчить страдания раненых. Здесь она научилась ненавидеть войну. Здесь она увидела первую смерть.

В палате умирал доброволец. Он лежал на койке у окна, форточку все время оставляли открытой, а ему не хватало воздуха. Когда налетевший ветер шумел в сучьях старых кленов, раненый приподнимался и посинелыми губами жадно ловил морозный воздух.

Прошлой весной этому добровольцу, сыну владелицы молочной лавки в Твери, исполнилось восемнадцать лет. Парень умер на руках у Вари, промучившись месяца два в госпитале.

Раздумье охватило Варю. Разве мать восемнадцать лет растила сына для того, чтобы незнакомый немец, может быть отец большого семейства, проколол его штыком? А могло случиться, что немец упал бы мертвым. Чего они не поделили — юноша из Твери и пожилой немец из какого-нибудь прирейнского селения?..

Справедливо говорит Тимофей Карпович: «Война — несчастье народа». Но нельзя же кончать войну, воткнув штык в землю. Нельзя же открыть ворота врагу!

Иногда Варе казалось, что Тимофей Карпович — тяжелый человек. Все непременно должны жить по его евангелию. В воскресенье утром Варя даже решила не встречаться с Тюменевым, но прошел час, и она вдруг сорвалась с места и выбежала на улицу. Неужели не дождался, ушел? Нет, он не ушел, еще издали она увидела его возле памятника.

Тимофей Карпович радостно кинулся ей навстречу.

— Я начал беспокоиться, не случилось ли чего, — ласково сказал он.

Варя призналась, что боится его упреков. Тимофей Карпович против войны и ее пособников, а как же она? Выходит, и она пособник, раз все свободное время проводит в лазарете.

— За доброе не осуждают, — мягко говорил он. — Облегчить страдания раненым — долг человека…

На аллее появилась необычная процессия: впереди гарцевали на длинных рейках мальчишки, за ними шла молодая женщина со щитком, утыканным трехцветными флажками, и Бук-Затонский с кружкой для сбора пожертвований. Женщина останавливала прохожих, прикалывала к груди флажок, а он протягивал кружку.