Василий Кукушкин - Избранное

— Капиталы большие, знать, завели, отпирайте.

— Заходи, давненько не виделись, — сказал Николай, приглашая Фирфарова в комнату.

Тот, опираясь на палку, отказался.

— Наслежу, да я и ненадолго. Пришел предупредить. За лекарством ходил. Слышу — стрельба, городового у трактира «Ростов» застрелили. Поунял бы молодых, не тем они занимаются, — Фирфаров закашлял в большой пестрый платок.

Никакой власти теперь нет у Николая: штаб дружины распущен, сам на нелегальном положении, а люди всё к нему обращаются. Дядя Костя, слесарь из инструментальной, вчера увел его к себе посидеть у самовара, тоже просил приструнить анархистов.

— В пятом и шестом такого безрассудства дружина бы не допустила, — жаловался дядя Костя, — тогда оружейники против царя шли, за правое дело революции. Мне под шестьдесят, а тоже в десятке Ноговицына состоял. Нельзя допустить, чтобы анархисты, эта мразь, выдавали себя за революционеров.

Из-за чахотки Фирфаров не входил в дружину, но стоял за ее интересы. Вот и теперь он волнуется, предупреждает о серьезной опасности.

Как отвести беду? Действуй сейчас штаб дружины, все было бы проще. Одним мозги вправили бы, других приструнили, а третьим сказали бы, что им вреден воздух на реке Сестре.

С кем посоветоваться? Андрей не пришел на явку.

Ближе и доступнее был сейчас Григорий Иванович. Николай, долго не раздумывая, поехал в Финляндию. В Райволе с подводой ему не повезло. Он пешком добрался до Ахи-Ярви. На усадьбе была только домоправительница Марья. По заведенному здесь порядку, она ни о чем не расспрашивала, сказала, что барин в лесу. Она отвела Николая на старую дачу, принесла кринку холодного молока, картофельных котлет и, чтобы не скучал, — жареных семечек.

Из леса Григорий Иванович привез телегу хворосту. Едва мимо окна старой дачи Микко, сын Марьи, провел лошадь на озеро, на крыльце послышались тяжелые шаги Григория Ивановича.

— Пожалуйте, отшельник, на свет божий, — сказал он, а узнав Емельянова, присел на крыльце, заговорил душевней. — С новостями?

— За советом приехал, — начал сразу с дела Николай. — Бесшабашного бунтарства много у наших ребят, пришлые и доморощенные анархисты террор проповедуют. Из-за этой нечисти пострадают рабочие. Полиции только бы повод.

— Да-а, и к оружейникам проникла анархистская зараза. Индивидуальный террор — акт безрассудства и отчаяния. За ним следуют аресты, разгром подпольных организаций социал-демократов.

— Положение у нас на казенном весьма осложнилось. Больше двухсот человек выбыло — одни в тобольской ссылке, другие на каторге, кого уволили с завода, кто сам ушел. — Николай говорил о том, что происходит в его родном городе. — Леваки палят в городовых и воображают себя героями.

Еще недавно Григорий Иванович считал дружину на Сестре крепостью. Какие бесстрашные люди, настоящие солдаты партии! Выходит, крепость ослабела, потеряв лучших бойцов.

— Главное — отмежеваться, — советовал Григорий Иванович. — Не исподтишка, а открыто. Эсеры, меньшевики и анархисты — не революционеры, это отребье. Надо отбить от них заблудившихся.

С этим и вернулся Николай обратно в Сестрорецк.

На просьбу старшего брата пригласить молодежь на разговор Василий сначала невразумительно отнекивался, а потом признался:

— Не любят молодые вас, старых дружинников, чересчур осторожничаете, притихли, попрятались по углам.

— Пригласи, потолкуем, — настаивал Николай, — а там уж кто кому дорожку закажет.

— Попробуем с Иваном, — нетвердо пообещал Василий. — Приходи послезавтра на Никольскую.

Время было выбрано удачно: отец уехал рыбачить, мать отправилась ко всенощной, девчонкам Василий купил билеты — в Ермоловке показывали туманные картины.

В большую комнату набились молодые мастеровые — не пошевелиться. Стульев и табуреток в доме не хватило, сидели на полу. Николай немного опоздал, на пешеходном мосту кого-то подкарауливал Соцкий, пришлось перебираться по железнодорожному.

Не попадись по дороге полицейский, Николай с каждым молодым оружейником познакомился бы, а теперь только сказал «здравствуйте».

— Слышал я, — Николай надумал сразу вызвать мастеровых на откровенность, — недовольны нами, старыми дружинниками. Это, конечно, горько, но ведь и мы недовольны вами. Дурную удаль показываете.

— Не хотим, чтобы виселицу с Лисьего Носа перенесли на дубковский берег, — крикнул чернявый парень. Он был одет франтовато: тройка небесного цвета, лакированные сапоги, фуражка с козырьком.

«Кто чернявенький — заводила или подпевала?» — гадал Николай и довольно громко спросил у Василия:

— Откуда соловей?

— С покрова на заводе, поступил дворником в замочную, с месяц поработал, поставили кладовщиком, — тихо ответил Василий.

— Сворачиваете шею революции, пятитесь, — продолжал чернявенький, — пролежни нажили.

— И еще называют себя революционерами! — поддержал кто-то в углу у печки.

Неуютно сейчас было Николаю в отцовском доме. В этих стенах часто собирались оружейники. По-разному они относились к народникам, по-разному приняли Манифест Российской социал-демократической рабочей партии. Много здесь было крутых разговоров о завоевании пролетариатом политической власти, его союзниках в борьбе с самодержавием и буржуазией. Были и ошибающиеся, их убеждали. Спорили жарко, но уважительно, все были союзниками, все ненавидели самодержавие. Не пугала виселица в Лисьем Носу. Выносили с завода винтовки. Переправляли из Финляндии через границу динамит. И никому в голову не приходило бахвалиться. Об этом и сказал Николай.

Чернявенький явно дирижировал, подал кому-то знак. Из-за печи выдвинулся худощавый парень. Николай узнал младшего Мокрова. Он с вызовом крикнул:

— Ждать, когда старые дружинники залечат пролежни, мы не будем, соберемся и разнесем участок.

— Погром и дурак устроит, — насмешливо сказал Николай, а закончил строго: — Запомните, за арест анархиста, стрелявшего в городового на вокзале, Косачев получил наградных сто рублей. Исправник Колобнев тоже использовал этот выстрел, хлопочет, чтобы Сестрорецк посчитали пятьдесят восьмым городом, где политическим запрещено проживать. Так-то вы помогаете революции! Уяснили, что к чему? Теперь валяйте, громите полицейский участок.

Щупленький парнишка с поповской гривой, сидевший рядом с Николаем, крикнул:

— И разгромим!

Это был новый возчик в приемной комиссии.

— Погромов, убийств под марку дружинников рабочие не потерпят, выгонят с завода, — погрозил Николай.

Чернявенький вскочил с табуретки, презрительно скривил губы.

— Убедились? — спросил он и ухмыльнулся. — Человек, в доме которого штаб дружины находился, подает нам команду — руки по швам, забивайтесь в углы и помалкивайте. Нам с отступниками не по дороге.