Эдвард Резерфорд - Русское

В санях сидел медведь. Исхудалого и тощего, его укутывала роскошная соболья шуба. На голове у него красовалась остроконечная царева шапка. На шею ему Борис повесил золотое распятие, взятое из часовни.

Улещиваемый потрясенным Михаилом, медведь прошел на задних лапах из саней в трапезную.

– Кланяйтесь! – громовым голосом крикнул Иван застывшим в дверях монахам. – Кланяйтесь царю всех медведей!

Он сам провел медведя к своему креслу, и сторож кое-как уговорил зверя туда усесться. Потом, точно исполняя издевательски-почтительный обряд, царь заставил всех, включая игумена, низко поклониться медведю, а затем с него сняли шубу и шапку.

– Давай, холоп, – резко приказал царь Михаилу, – покажи нам свои штуки.

Представление получилось не очень-то впечатляющее. Михаил заставил медведя показать удобно усевшемуся царю и его людям все, чему Миша был обучен. Медведь постоял на задних лапах, неуклюже поплясал, похлопал в «ладоши». Животное выглядело жалко, шкура у него от голода свисала складками. Через некоторое время медвежьи трюки наскучили Ивану, и он прогнал Михаила вместе с медведем в угол.

За окнами сгущалась ночь. Завеса туч кое-где прорвалась, и потому иногда сквозь нее проглядывали звезды. В стенах монастыря Иван сидел, явно предаваясь каким-то нерадостным мыслям, приказывая Борису то и дело наполнить его кубок.

– Говорят, – вполголоса произнес царь, – будто я могу отречься от власти и уйти в монастырь. Ты слышал об этом?

– Да, государь. Так говорят твои враги.

Иван медлительно кивнул. Когда только была учреждена опричнина, многие бояре предлагали такое решение.

– И все же, – тихо продолжал он, – это правда. Тем, кого Господь избирает править людьми, он посылает не свободу, а ужасное бремя; им уготован не дворец, а темница. – Он помолчал. – Ни один правитель не пребывает в безопасности, Борис Давыдов. Даже избранник Божий, призванный править людьми по своей воле, даже я принужден всматриваться в тени, играющие на стене: ведь у любой тени может оказаться нож. – Он задумчиво отпил вина. – Может, и слаще жизнь монашеская.

Сидя рядом с царем, Борис тоже ощущал гнетущее безмолвие теней. Он много выпил, но нисколько не захмелел; входя в сумеречный мир этого боготворимого им правителя, он чувствовал не смятение, а лишь медленно усиливающуюся меланхолию. Он тоже по-своему, пусть и в малой степени, знал, как мучают, как терзают ночные видения, имя которым – измена. Он тоже знал, что в холодном свете утренней зари ужасный призрак может облечься плотью.

«Они убьют его, – подумал он, – если он не убьет их первым».

И вот он сидит напротив великого и смятенного человека, своего царя, который вновь доверил ему самые сокровенные свои тайны. Как же он жаждал войти в жизнь этого могущественного правителя, столь близкого и, однако, столь всемогущего, столь устрашающего и вместе с тем исполненного столь глубокой мудрости, прозревающего недостойные сердца человеческие.

Они пили молча.

– Скажи мне, Борис Давыдов, как поступить с мерзавцем-монахом, который украл землю у царя? – спросил наконец Иван.

Борис подумал. Он был весьма польщен тем, что царь спрашивает у него совета. Он не любил Даниила, но должен был ответить, как следует поразмыслив.

– Он полезен, – наконец произнес он, – ведь он любит деньги.

Иван задумчиво взглянул на него. Глаза его еще сильнее покраснели, но взгляд их оставался по-прежнему пронзительным. Он протянул длинную руку и прикоснулся к плечу Бориса. Бориса охватил восторженный трепет.

– Ты дал мне достойный ответ, – мрачно улыбнулся он. – Что ж, выбьем-ка из него немного денег.

Он подозвал двоих опричников и шепотом дал им указания. Те направились ко все еще стоящим у двери монахам и тихо вывели Даниила во двор.

Борис знал, что они с ним сделают. Его свяжут, подвесят, возможно – вверх ногами, и станут бить до тех пор, пока тот не скажет, где спрятана монастырская казна. У священников и монахов обычно были схоронены где-то деньги, и обычно они довольно быстро выдавали свои секреты. Борис не испытывал жалости к Даниилу. Это было легчайшее из назначаемых Иваном наказаний. А монах, возможно, заслуживал худшего.

Но теперь царь начал забавляться по-настоящему.

Борис понял, что предстоит, заметив едва различимый знак, невольный нервный тик, когда Иван словно подмигнул левым глазом. Он слышал о нем от других опричников и знал, что это свидетельство особого настроения, в которое царь приходит после церковной службы, когда ему хочется карать.

– Скажи мне, Борис Давыдов, – сказал он тогда тихим голосом, – кому из здешних людей нельзя доверять?

Борис помолчал.

– Помни о своей клятве, – негромко пробормотал Иван. – Ты дал обет не скрывать от царя ничего из того, что знаешь.

Так оно и было. У него не было причин медлить.

– Мне сказали, что есть здесь один, – промолвил он, – виновный в ереси.

Стефан был застигнут врасплох, когда четверо незнакомцев нагрянули обыскивать его келью.

Свою задачу они выполняли тщательно. Методично, с той искусностью, которая приобретается годами опыта, они выпотрошили его сундук, где он хранил свои немногие пожитки, привезенные из дому; они осмотрели скамью, на которой он спал, его скудную одежду; они оглядели стены и хотели было вскрыть полы, если бы один из них не обнаружил в щели между двумя толстыми бревнами стены то, что они искали.

Маленький памфлет.

Как странно – Стефан почти забыл о существовании этого короткого английского трактата. Он не извлекал его из тайника месяцами и сохранил только для того, чтобы время от времени напоминать себе о том, что могут сказать о богатых монахах те, кого не заставляют молчать.

Он мог бы даже притвориться, будто не знает, что это такое, если бы не одно обстоятельство: в тот самый день, когда Уилсон передал ему этот памфлет, Стефан, пока содержание его еще было свежо в памяти, записал перевод Уилсонова памфлета на полях.

Притащив Стефана в трапезную, опричники предъявили царю именно этот перевод.

Иван не спеша прочитал его – прочитал вслух. Время от времени он останавливался и низким, глубоким голосом пояснял Стефану точную природу бесстыдных еретических идей, запечатленных его собственной рукой.

Ведь хотя некоторых протестантов вроде этих английских купцов терпели, потому что они были чужеземцами и по крайней мере считались лучше католиков, Ивана глубоко оскорблял тон их писаний. Как мог он, православный царь, простить ту дерзость, ту непочтительность к верховной власти, которой были проникнуты их сочинения? Всего несколько месяцев тому назад, прошлым летом, он позволил одному из этих протестантов, польскому гуситу, изложить свои взгляды перед ним и перед всем двором. Он дал ему великолепный ответ. Его послание было написано на пергаменте и передано невежественному чужеземцу в ларце, украшенном драгоценными каменьями. Обрушив на забывшегося еретика проклятия, подобные раскатам грома, царь совершенно уничтожил его.