Эдвард Резерфорд - Русское

Польская аристократия имела основания держать голову высоко поднятой. Они не были покорными холопами своего правителя, как русские бояре по отношению к царю. Своего короля они избирали сами и сами наделяли его полномочиями на великом сейме. Таково было влиятельное польское государство, Речь Посполитая, а Украина – частью его.

Но процветали в Речи лишь польские паны, на казаков же Станислав, подобно другим шляхтичам, смотрел сверху вниз. Признавая их знаменитую отвагу, поляки видели в них не более чем шайку зазнавшихся беглых крестьян. Вызывало у него презрение и пристрастие к этому их православию, ко всем этим неразборчивым бормотаниям у иконы.

«Вера для рабов» – так он говорил. Как отличалась она от западного христианства, которое он исповедовал, с его торжественными, романтическими обрядами, во время которых он чувствовал себя придворным рыцарем, крестоносцем посреди сумрака этого мира, над которым нависли мрачные тучи грядущих бед. Странное дело, этот образ не противоречил в его глазах привычной жестокости и надменности по отношению к крестьянам.

Религиозная пропасть между аристократией и крестьянством стала еще более выраженной полвека назад, когда хрупкий в этих землях католицизм получил поддержку нескольких епископов Киевской митрополии, решивших перейти под власть папы римского, сохраняя практику богослужений согласно византийской литургической традиции. Так появилась униатская церковь, католическая церковь греческого обряда.

Только вот многие православные отказались примкнуть к унии, так что с тех пор вместо двух сосуществовали здесь уже три церкви: католическая, православная и униатская.

Казаки были среди самых страстных поборников православной веры. В каждом селении, особенно в окрестностях Киева, стали собираться сообщества жаждущих защитить веру от поругания, и теперь их деятельность вылилась в мощное движение, непримиримо противостоящее полякам-католикам и не приемлющее никаких договоренностей.

«Такие вот, как этот Остап, и поддерживают смуту», – думал Станислав; эти люди действительно не вызывали у него сочувствия.

Будничным жестом он указал на тощего еврея и без всякого выражения произнес:

– Это Мордекай, я отдал этот хутор ему, так что теперь вы будете на него работать. Он скажет вам, что именно вы должны будете делать. Не так ли, Мордекай?

Страшнее этого оскорбления невозможно было придумать. Переводя взгляд с полячишки на еврея, Остап вряд ли смог бы сказать, кто из них ненавистен ему более. Как человека верующего, католики возмущали его сильнее евреев. Хоть дед его происходил из Московии, где иудейская вера была не в чести, сам Остап всю жизнь прожил на Украине, а здесь со времен хазар православные с иудеями научились жить мирно. Евреи были ненавистны ему по иной причине, не связанной с вероисповеданием: приспешники поляков, они служили при них сборщиками налогов, держали кабаки и давали деньги в рост. Остап, как и другие казаки, вечно был в долгах, и, хотя подлинными кредиторами его были поляки, обычно иметь дело ему приходилось с их представителями-евреями. Такое положение дел устраивало поляков как нельзя лучше: как бы они не обдирали этих бедняков, виноватым у них всегда оказывался еврей.

Трудно не заподозрить, что неприязнь к еврейскому населению, многие века процветавшая в этих землях, стала порождением этой циничной системы, установленной польскими правителями.

И не было ничего ужаснее, чем передача поместий внаем, подобная той, которую сейчас задумал Станислав. Схема была проста: хутор передается Мордекаю на короткий срок – на два, на три года. Тот вносит в казну Станислава определенную плату, за что получает право выжимать из хутора и его обитателей доходы для себя любым возможным способом. И если, подчиняясь только польскому пану, казак должен был работать на него три или четыре дня в неделю, то появление такого посредника сулило увеличение трудовой повинности до пяти или даже шести дней. И нельзя было добиться суда на такую несправедливость, ибо суд вершили польские же судьи.

Старик молчал. Внешне он казался спокойным, но Андрей знал, что внутри у него все клокочет от ярости.

– Что ж, – промолвил Станислав, – значит, все решено. – Он перевел взгляд на второго еврея. – Теперь о другом. Янкель говорит, что ты задолжал ему за брагу и не платишь долг уже два года? Покажи мне твои записи, Янкель. Взгляни сюда.

Он протянул Остапу записи, которые тот принял с мрачным видом и, едва взглянув, твердо произнес:

– Еврей врет.

Но Андрей понял по самому звучанию его голоса, что отец не очень-то в этом уверен.

Мордекая он видел впервые, но Янкель был ему хорошо знаком. Это был жизнерадостный толстяк, державший в Русском винную лавку. Едва ли не за каждым казаком в округе числился долг, на который Янкель начислял проценты – хотя и не слишком суровые. У него было двое детей – девочка и маленький мальчик. И поскольку у Остапа хмельное лилось рекой, Андрей подозревал, что записи Янкеля безупречно верны.

– Что же, ты будешь платить? – спросил Станислав.

– Не буду.

– Как пожелаешь. Янкель, – продолжил поляк тем же спокойным тоном, – иди в конюшню и выбери себе там лучшую лошадь. Это покроет долг.

Янкель медлил. Через год безуспешных попыток уговорить Остапа вернуть долг он поддался искушению и обратился за помощью к поляку, но теперь уже жалел об этом. Очень не хотелось ему сделаться для казака заклятым врагом.

– Ну, иди же, – послышался нетерпеливый голос Станислава, и Янкель с встревоженным видом скрылся в конюшне, через несколько минут вернувшись с лошадью, которую уж никак нельзя было счесть лучшей из Остаповых.

– Эта?

– Эта подойдет, ваша милость.

Поляк пожал плечами и, равнодушно бросив: «Прощайте», повернул коня прочь. Оба еврея последовали за ним.

Воцарилась тишина. Затем Андрей, посмотрев на отца, тихо сказал:

– Завтра поеду на юг.

Остап лишь кивнул, и даже мать Андрея не возобновила своих причитаний: терять им более было нечего.

– Вернемся с братьями, – голос Андрея зазвенел холодной яростью, – и перебьем всех поляков, всех евреев на нашей земле. И тогда все хутора снова будут наши.

– Да будет так, – ответствовал Остап.

Еще одно дело оставалось Андрею до отъезда, однако прежде он дождался, пока со двора не послышался раскатистый отцовский храп. Лишь тогда потихоньку выскользнул он из дома.

Андрей осторожно пересек двор. Летом старик любил спать на свежем воздухе: завернувшись в одеяло, он устраивался возле крыльца, глядя на звезды и напевая что-то себе под нос до тех пор, пока сон не одолевал его. Это напоминало ему о былых военных походах и ночевках в лагере.