Эдвард Резерфорд - Русское

На ней была одна лишь холщовая рубаха, слегка спустившаяся с плеча да так и забытая в суматохе. Андрей мог различить не только смутные очертания ее фигуры, но и, как он вдруг с удовольствием заметил, рассмотреть ее грудь, видимую почти полностью в вырезе рубахи: небольшую, но высокую. Сквозь редкое плетение льняной ткани проглядывали темные соски. Сердце Андрея быстро забилось.

Она заметила его взгляд, но даже не подумала оправить рубашку: гордость и достоинство были ей надежной защитой. «Смотри, если осмелишься!..» – словно бы говорило ее тело.

Быстрым шепотом он в двух словах сообщил ей, что уезжает. Уезжает воевать с поляками. Хотел было рассказать и о потере хутора, но, вдруг устыдившись, не стал об этом упоминать.

«Она и сама о том скоро узнает», – пришла ему в голову мрачная мысль.

Андрей едва ли смог бы сказать, что думает она по поводу его отъезда.

– Вернусь и сразу женюсь на тебе! – проговорил он решительно.

– Да что ты говоришь?

– Я ведь люб тебе, разве нет?

В голосе Анны звучала легкая насмешка:

– Может, ты, а может, кто-то еще из красивых хлопцев.

– О ком это ты? Кто лучше меня?

Она секунду помедлила, придумывая, как бы поддразнить его.

– А как же поляк Станислав? – бросила она с игривой улыбкой. – Вот кто красивый мужчина. И богатый.

На секунду у Андрея перехватило дыхание, но потом он вспомнил, что она ничего не знает о произошедшем днем.

– Он же поляк, – сказал он мрачно.

Анну удивила внезапная перемена в его настроении.

– Может, выйду за тебя, а может, нет, – сказала она. – Может быть, ты и вовсе не вернешься, что мне делать тогда?

– Я вернусь. Когда вернусь – выйдешь за меня? – выпалил он, вдруг с опозданием осознав, что она только что почти дала ему обещание.

– Может статься.

– Впусти меня.

– После свадьбы.

– Испытай меня! Убедись, что я тебе люб!

– Лучше приму это на веру.

– А если я погибну, а ты так и не станешь моей? Позволь мне взять с собой в могилу это воспоминание, дай мне быть с тобой один-единственный раз.

Она расхохоталась:

– Что ж, значит, погибнешь в мечтах об этом.

– Возможно, так и случится, – произнес он печально.

– Возможно.

– Хоть поцелуй меня.

– Поцелую, отчего бы нет?

Пока длился поцелуй, луна, казалось Андрею, должна была пройти половину своего ночного пути среди сверкающих в небе звезд.

Когда позже он оглянулся посмотреть на ее окно, Анна уже закрыла ставни.

В тот апрельский день все в этом обширном лагере пребывало в движении. Воздух был полон испарениями земли, пригретой теплым весенним солнышком.

Новые силы прибывали ежедневно, количество людей в лагере достигло уже восьми тысяч.

Никому, кроме казаков, не было сюда хода. Никто не смел приблизиться к казацкой крепости, расположенной в низовьях Днепра южнее труднопроходимых порогов. Однажды, с десяток лет назад, поляки основали чуть выше по реке мощную крепость под названием Кода́к в надежде приструнить буйных запорожцев. Но считаные месяцы спустя казаки сумели захватить и разрушить Кодак, вырезав весь гарнизон.

Сейчас Сечь была переполнена людьми. Бревенчатые и мазаные хаты, крытые конскими шкурами и дерном, в каких обычно жили здесь казаки, сейчас не могли вместить всех вновь прибывших. Повсеместно можно было встретить временные убежища всяких видов. Присоединившиеся последними расставляли свои войлочные шатры уже на противоположном берегу. Повсюду виднелись загоны для лошадей и обозные телеги.

Кого только не встретишь в Запорожской Сечи, каких только людей не было здесь! Татары, турки, мордвины из-за Оки, польские ренегаты, беглые крестьяне из Московии, земледельцы, мелкие землевладельцы и даже представители благородных фамилий из Украины. Богатые, бедные – эта пестрая компания составляла запорожское братство. И не было среди них ни единой женщины.

Украинцев, кто теперь числил себя гражданами Сечи, легко было узнать по обширным шароварам и широким кушакам вокруг пояса. Были здесь и их братья – донские казаки, которые прибывали большими группами и приводили с собой казаков из более отдаленных земель, протянувшихся до самых Кавказских гор. Те больше напоминали горцев и носили богато расшитые галуном черкески, поверх которых надевали порой широкие бурки. Плащи-бурки из черной овчины служили им также одеялом. Были здесь и выходцы с Урала и из Сибири, щеголявшие в красных рубахах и высоких, отороченных мехом шапках на московитский манер.

В воздухе чувствовалось напряжение. В любой момент, каждому было ясно, могло быть решено выступать. Но поскольку решения в Запорожской Сечи принимались всем миром, никто не мог предсказать что-либо заранее, до общего схода.

Пока суть да дело, казаки скрашивали томительное ожидание, выискивая себе привычных развлечений. Кто-то бражничал, зная, что, когда они наконец выступят в поход, возлияния будут запрещены, и даже под страхом смерти. То тут, то там можно было встретить казака, пощипывающего струны кобзы, напевая под нос бесконечную песнь о былых походах. Шумное веселье царило в группке жизнерадостной молодежи, бесшабашно отплясывающей вприсядку, высоко вскидывая ноги, под звуки домры и органчика, на которых им подыгрывали двое мужчин постарше.

Посреди всей этой сутолоки можно было заметить бравого молодого запорожца и его товарища, шагавших из одного конца лагеря в другой.

Если бы мог старый Остап видеть Андрея в тот миг, какой гордостью наполнилось бы его сердце. Поверх широчайших шаровар носил молодой казак хороший кафтан, перепоясанный шелковым поясом, а на ногах сафьяновые сапоги. Сейчас голова его была не покрыта привычной смушковой шапкой, и можно было видеть, что она гладко выбрита за исключением длинного оселедца на макушке. На боку его красовалась добрая сабля.

Он жил здесь с прошлой осени, когда, не без труда преодолев коварные днепровские пороги, прошел таким образом первое испытание, ожидавшее каждого, кто желал примкнуть к Сечи. Ему не терпелось поучаствовать в битве, чтобы наконец-то стать полноценным членом запорожского братства. Но и теперь уже не только в его наружности, но и во всей манере держаться появилась какая-то новая мужественность, что в сочетании с присущим ему юношеским обаянием, выделяла Андрея даже на фоне этого пестрого казацкого коллектива.

Товарищ его производил впечатление странного малого: рослый и широкоплечий он, как и Андрей, носил оселедец на бритой голове, но его наряд свидетельствовал, что прибыл он откуда-то с Кавказа. Да в придачу на лице его по московитской моде красовалась окладистая каштановая борода.

– Отец мой бежал на Дон и не стал брить бороду, и я не буду тоже, – объяснил он Андрею, изумившемуся ее длиной. И прибавил серьезно: – Борода – знак почтенного человека.