Эдвард Резерфорд - Русское

– Это почти пограничная территория, перекресток дорог, – говорил ее отец.

И действительно, хотя все эти земли в настоящее время составляли часть обширной Российской империи, нельзя сказать, что в них хотя бы в какой-то мере царил русский дух. На холмистых пространствах Литвы с ее плодородными полями и густыми лесами люди не забывали, что когда-то они и поляки составляли единое королевство, были хозяевами всех этих западных земель, и помнили не только об этом. Литовские крестьяне с их большими красивыми деревянными домами напоминали Розе независимых казаков, которых она знала на Украине. Что касается Вильно, то это был уютный старинный европейский город, в котором сохранились здания в стилях минувших эпох – готика, ренессанс, барокко и неоклассицизм. Здесь было множество церквей, а также прекрасный католический собор. Русская архитектура почти полностью отсутствовала. И в этом космополитическом городе также процветала еврейская община.

По правде говоря, для отца Розы здесь была только одна проблема: слишком много было молодых евреев, которые отворачивались от своей религии, предпочитая светскую жизнь. Как он ни старался, он не мог оградить двух своих сыновей от общения с подобной молодежью, но за юной Розой он неусыпно следил до самой своей неожиданной смерти в прошлом году. И вот именно в такой опасной компании Роза и оказалась в тот вечер. Все это было довольно интригующе.

Сюда Розу привезли друзья ее братьев. Половину присутствующих составляли молодые мужчины и женщины из ассимилированного еврейского среднего класса – студенты, молодой врач, юрист. Остальные были еврейскими рабочими, в том числе три девушки-швеи. Это была приятная, живая компания, но для Розы все они были чужими. Она сама не знала, зачем пришла. Главным образом потому, что ей больше нечем было заняться.

Хотя Розе было всего двадцать, жизнь уже нанесла ей несколько тяжелых ударов. Поначалу, после приезда в Вильно, казалось, что все идет лучше некуда. Она достигла огромных успехов в музыкальной карьере: в шестнадцать лет дала несколько фортепианных концертов и совершила небольшое турне; год спустя ей были обещаны гастроли с известным дирижером. Родители были в восторге, братья – горды, даже немного завидовали ей. У нее было все, что она могла пожелать. А теперь у нее не было ничего.

Почему, спрашивала она себя, почему Бог дал ей этот дар только для того, чтобы отнять его? Должно быть, это еще одна необъяснимая загадка жизни. Последние три года были сплошным кошмаром. Иногда боль так давила ей на грудь, что она кашляла не переставая. Целыми днями она лежала в прострации, не в состоянии собраться с силами, чтобы что-то сделать. Турне пришлось отменить. Даже музыкальные занятия были почти заброшены.

– Если я не могу играть как следует, то лучше вообще не играть, – сказала она своему несчастному отцу. Она медленно погружалась в депрессию, а ее семья в отчаянии наблюдала за ней.

– Были бы у нее друзья, которые могли бы ей помочь, – сокрушалась мать. Беда была в том, что почти все ее друзья в Вильно были музыкантами, и теперь она больше не хотела их видеть. Остался только один близкий друг – молодой Иван Карпенко, живущий на Украине. После того страшного дня, когда он спас семью от расправы, между Розой и молодым казаком сохранилась особого рода связь. Именно Ивану она писала длинные письма в этот мучительный период и получала от него в ответ теплые ободряющие строки.

Внезапная смерть отца в прошлом году заставила Розу выйти из летаргии. Доходы семьи резко упали, двум братьям пришлось содержать мать. Роза была вынуждена подумать, как жить дальше. О музыкальной карьере теперь не могло быть и речи, а какие же были альтернативы? Учить игре на фортепиано – за гроши? Это предложила ее мать, но Роза боялась даже подумать об этом. В городе существовал педагогический институт, по окончании которого еврейские студенты могли преподавать в государственных школах. Ее братья решили, что так ей будет лучше. «Не все ли равно, где учиться, если я не могу делать то, что хочу? – размышляла она. – Но я должна что-то сделать. Я не могу оставаться бесполезным человеком». Она поступила в институт. И вот она здесь, на еврейском собрании, просто потому, что ей больше нечем себя занять.

Таких собраний было много. Иногда открывались просто учебные группы, в которых нетерпеливые молодые рабочие учились читать и писать; в другой раз молодежь собиралась на уровне общины, чтобы обсудить, как можно улучшить условия жизни и труда. А некоторые собрания были скорее политическими.

Однако сегодняшняя встреча была особенной. Из Москвы приехал профессор, чтобы рассказать им о рабочих движениях в России и за ее пределами.

– Но я думаю, что разговор пойдет о чем-то большем, – прошептал один из ее спутников. – Этот профессор – марксист. – И, посмотрев на озадаченную Розу, он уточнил: – Революционер.

Революционер. Как выглядит такой человек? Неужели их всех арестуют? Роза с некоторым интересом взглянула на вошедшего в комнату лектора.

Петр Суворин говорил хорошо. Поначалу худое лицо, несколько рассеянный вид, маленькие очки в золотой оправе и спокойный приветливый взгляд делали его похожим на кроткого школьного учителя. Но именно эта кротость и непосредственность в сочетании с удивительной ясностью его формулировок и произвели вскоре на собравшихся столь сильное впечатление.

В свои тридцать семь лет Петр Суворин выглядел так же, как в молодости. Он был одной из тех чистых и счастливых натур, которые обретают свою судьбу под знаком главной для них идеи в жизни. Идея, завладевшая всеми помыслами Петра, была очень проста: человечество может и должно достичь такого состояния, когда все люди станут свободны и никто не будет угнетен. Он верил в это в 1874 году – верил и теперь.

У него была странная жизнь. Еще в 1874 году, после своего внезапного отъезда из Русского, он несколько месяцев скитался по Украине, и Суворины гадали, не умер ли он. Однако потом, нуждаясь в деньгах, он связался с находящимся в Москве братом Владимиром, и Владимир, чувствуя себя обязанным успокоить старого Савву, сообщил ему, что его внук жив.

Может быть, это Савва Суворин повлиял на судьбу Петра? Как христианин, старик должен был простить раскаявшегося. Ибо письмо, которое он видел, якобы написанное Петром, признавшимся в поджоге, было для старика страшным ударом. Потом он несколько месяцев втайне бормотал себе под нос: «Как можно на собственную семью злоумышлять!» Трудно сказать, что поразило его больше – сам факт предательства или случайная гибель при этом двух молодых людей, но он был так потрясен, что никому, в том числе и Владимиру, ни слова не сказал о поджоге. А получив известие о Петре, Савва отправил ему письмо, в котором содержалось категорическое требование: немедленно возвратиться, чтобы загладить свою ужасную вину, в противном же случае он будет навсегда отлучен от семьи. Савве казалось, что он проявил максимум сдержанности. И еще больше он был потрясен, когда получил ответ: Петр отказался возвращаться. «Сердце его окаменело в грехе», – простонал старый Суворин и больше никогда не заговаривал об этом юноше. Через полгода он умер.