Антония Байетт - Дева в саду [litres]

– Александр, если у тебя есть минутка, я хочу с тобой поговорить, – сказала Дженни, жестом подзывая отставших домочадцев. – Джеффри может слушать, мы с ним уже все обговорили.

Александру преставилась сцена сродни той, что ему однажды довелось уже пережить: дама сердца премило заверила его, что это была ошибка и она, оказывается, не переставала любить супруга. Подобные сцены были платой за ту робкую, полную неопределенности любовную жизнь, что он предпочитал…

– Я ему все рассказала.

– Мм?

– Обо всем, что у нас было, – подтвердила Дженни с ненужной тут, пожалуй, ноткой угрозы.

– А что у нас было? – глупо спросил Александр.

– Мы дважды делили постель. Дважды. Я рассказала Джеффри, и теперь он требует развода по причине супружеской неверности.

– Но…

– Теперь о Томасе. Джеффри не хочет с ним расставаться, и я тоже не хочу. – Тут у нее выступили слезы. – Я, может быть, что-то такое о нем говорила, но расставаться с ним я не хочу. Я его люблю. И тебя люблю. Джеффри все знает. Он предлагает нам сесть и спокойно обсудить будущее Томаса.

Александр беспомощно поднял глаза, мысленно умоляя Джеффри вмешаться в разговор или врезать ему по физиономии: это было бы наилучшим решением их сложного дела, а возможно, и окончательным. Но с ужасом Александр увидел, что Джеффри, похоже, все это забавляет. По крайней мере отчасти, нынешний поворот его весьма устраивал. Джеффри, наверно, уже рисовал себе жизнь с миленькой молоденькой няней, приставленной к малышу, и долгими часами в библиотеке наедине с Томасом Манном. Александр подумал было сказать ему: «Джеффри, я не тронул твоей жены, потому что у меня не сработал прибор». Но выговорить это было выше его сил. Потом мелькнул план, достойный Макиавелли, – заявить: «Мне, мол, тоже дорог Томас. Я не могу позволить, чтобы ради меня он был разлучен с матерью, тем более что ты, Джеффри, будешь за него всеми силами бороться в суде, независимо от твоего отношения к Дженни». Но слова застряли у него в горле: прежде всего, он вовсе не готов был обещать ни Джеффри, ни Дженни, что возьмет ее к себе. «И вообще, что за дикая идея, – подумал он, – бежать с человеком, у которого не работает прибор?»

– Я рассказала Джеффри, что ты ищешь новую работу, – безжалостно продолжала Дженни. – Если ты собрался уезжать, мне, конечно, будет проще уехать следом.

– Джеффри… – взмолился Александр.

– Мне нечего добавить, – отвечал Джеффри. Нет, он совершенно явно забавлялся…

– Но она не все тебе рассказала!

– Вряд ли это изменило бы мое решение. – Джеффри был теперь вовсе не похож на безумного отца, кидающегося детьми. К нему вернулась его обычная академическая манера.

– Поговорим после последнего представления, – сказала Дженни.

Семейство Перри двинулось восвояси, являя втроем картину обманчиво благостную. Александр побрел по лестнице к себе в башню.

Возможно, слишком много было вечеринок. Возможно, слишком сильно веяла в воздухе некая угроза. Так или иначе, последний спектакль закончился если не пшиком, то самое большее – мелодичным всхлипом. Александр смотрел его от начала и до конца, охваченный смесью такого желания и ужаса, о каких раньше не мог и помыслить. Ультиматум Дженни и вообще события банкета в честь Фредерики имели на него парадоксальное действие, до жесточайшего предела обострив его желание познать, взять, отыметь, отодрать Фредерику Поттер. Ни одно из этих слов не входило в его обычный словарь. Он не произносил про себя вычурное «дефлорировать» лишь потому, что считал, что это уже случилось. И, лениво нелюбопытный в таких делах, на сей раз желал в точности знать, когда и кем была дефлорация совершена. У него под носом во время репетиций? Или раньше? На природе или в некой безвестной комнате? Кто был первым? Кроу? Уилки? Прыщавый юнец из школы, имя которым легион? Ему неприятен сделался Том Пул, с таким триумфом, хоть и без удобств, провернувший дело. Явное отторжение вызывал толстый, самодовольный Дэниел, чей успех не был, казалось, омрачен даже бытовыми помехами. Он сам испугался страстей, накативших на него в сцене с ножницами, проходившей уже в предосенних сумерках, под редкими, но зловещими каплями дождя. Скованная Фредерика первых летних дней теперь вихляла бедрами, елозила, выгибалась, призывно вертела в воздухе тощей лодыжкой, ухитрялась почти полностью обнажать едва намеченную грудь. Все это казалось ему назойливым наигрышем, от которого он весьма несвоевременно отвердевал. «Забавно, – думал он, – как это меня больше не возмущают изыскания Уилки в Дженнином корсаже. Верней, не забавно, а мерзко». Он сам, собственноручно сделал из себя дурака. Что ж. По крайней мере, ему причиталось, он должен был наконец получить то, чего так желал: проклятую рыжую девчонку – целиком, во плоти и крови. Впрочем, без крови. Когда она убежала в своей изорванной юбочке, он остался ждать ее возвращения: предстоял монолог в Тауэрской башне. Фредерика вернулась и в монологе превзошла себя, дав впечатление какой-то холодной, льдом скованной истерики. Ego flos campi . Каменные женщины не кровоточат. Ни капли крови не пролью я… Александр чувствовал, что его намерения отвердевают в камень.

В антракте он хотел поговорить с ней, но к нему прилип Том Пул, чьих откровений он отныне не хотел. Пул умолял его выслушать. Александр сказал, что Пулу достался не тот поэт, что было для деликатного Александра довольно едко.

– Эдмунд Спенсер, – сказал он, – сладостный певец сладчайшей супружеской любви. Автор, по словам К. С. Льюиса, прививший любовной эпике нежную чувствительность. Будь я на твоем месте, что, к счастью, не так, я бы немедленно вернулся в лоно супружества!

Пул, казалось, не заметил ни едкости, ни неловких попыток каламбура. Торжественно он объявил, что нашел врача.

– И знаешь, кто помог? Сама Марина! Она говорит, ее карьера раньше зависела от надежных врачей. А у врачей – хорошие частные клиники… Теперь ее гражданский долг – советовать их девушкам, попавшим в беду. Осталось только уговорить Антею и все это устроить – приятного мало, конечно. К тому же нужны будут деньги: с моей зарплатой это не шутки, а у Марины все знакомые первоклассные, включая гинекологов.

– Не стесняйся, возьми у меня. Пьеса, похоже, окупается изрядно. А если Антея боится, так это можно понять…

– Она не боится, а злится, что не сможет поехать на французский курорт. И говорит, что ненавидит, когда врачи лезут в нее руками.

– Может, это эвфемизм? Обозначение будущей потери?

– Мне бы твою наивность.

Тут оба выпили по стакану неразбавленного виски.

Фредерика, не желая расстаться с прелестным костюмом, в котором столько раз выходила на сцену, отправилась бродить по парку, где встретила Антею в белом прозрачном шелку, мишурной короне и кружеве с серебристой каймой. Антею рвало в лавровый куст.