Антония Байетт - Дева в саду [litres]

Жуткие желтые штаны скрипели и крутились, пока она, поддерживая их на талии, пробиралась обратно к Уилки. Он хрюкнул от смеха и заявил, что вид у нее бесформенный и вообще ужасный и что нет лучше маскировки, чем мотоциклетный костюм не по размеру.

Когда они наконец въехали в Скарборо, ей все равно было страшно холодно, а спину свело дугой, которую еще предстояло как-то разогнуть. Уилки с ревом летел по эспланаде, переключая скорости, дергая мотоцикл, а за парапетом неподвижно чернело море. На нем возникали и пропадали белые барашки, светлые линии тянулись от причальной стенки, от лодок, находившихся дальше в море, и совсем издали от маяка. У Фредерики сердце взлетело, как всякий раз, когда она видела море. «Так будет и дальше, всегда», – подумала она, потому что ей было всего лишь восемнадцать лет, и она, как и Дэниел, не была пророком. Уилки подъехал прямиком к «Гранд-отелю» и остановился.

– Чем больше отель, тем больше анонимности, никто к тебе не лезет, что мне лично нравится, – сказал он. – Ты побудь тут и постарайся снять эти жуткие штаны, а то по лестнице тебе не взобраться. Надеюсь, ты натянула их поверх юбки? А я пойду узнаю насчет номеров. Или номера. – Вскоре Уилки вернулся и сказал, что забронировал номер. Он с трудом снял с пальца небольшое кольцо-печатку и протянул ей. – Вот, надень и разверни печаткой внутрь, раньше у меня этот фокус проходил.

Прихрамывая, она прошла за ним в вестибюль. В регистрационной книге он записал: «Мистер и миссис Эдмунд Уилки, Кембридж». Фредерика с рюкзаком на спине чувствовала, что мало похожа на «миссис», но носильщики были весьма вежливы, они даже улыбались и кланялись, открывая дверь лифта, а потом и номера. И вот они уже оказались в комнате с высоким потолком, с красно-золотыми парчовыми занавесками, с изогнутым туалетным столиком и мягким, гасящим шаги ковром. Была, конечно, большая кровать под кружевным покрывалом, с лампами на прикроватных столиках и кнопками вызова горничной. Уилки гремел шлемами, как кокосовыми скорлупками, и даже не пытался к ней прикоснуться. Он сказал, что ей неплохо бы принять горячую ванну и слегка подкраситься, чтобы меньше походить на убежавшую из дома школьницу. Фредерика послушалась. Уилки повел ее ужинать. Гостиничный ресторан был весь красный, кремовый и золотой, с хрустальными люстрами, с салфетками плотной белой камки и тяжелым столовым серебром. Уилки получше вгляделся ей в лицо и рассмеялся:

– Вот это боевая раскраска. Ты роскошная женщина, Фредерика. Не для нас, эстетов, а для господ йоркширских промышленников, отдыхающих тут с женами или секретаршами. В меню выбирай что хочешь, в пределах разумного. Я сегодня богат и рассчитываю еще подзаработать, выступая на радио.

– На радио?

– Да. Во-первых, интервью о том моем забавном эксперименте с разноцветными очками: он дал кое-какие результаты, а во-вторых, я играю в радиоспектакле общества Марлоу. Как видишь, будущее мое пока многолико: я наступаю по всем фронтам. Хотя я, может быть, брошу Кембридж, если не уговорю мою девушку переехать. Я что-то перестал видеть смысл в дипломе.

Они ели консоме-жульен, омаров «термидор» и десерт, составленный из меренг, сбитых сливок, мороженого и орешков и похожий на лебедя, раскинувшего крылья. Выпито было много белого бургундского. Уилки мило шутил и все подбивал Фредерику рассказать ему, что случилось в Готленде. Но она лишь пересказала ему странную историю Эда об осле в борделе.

– Ослы в борделях – обычное дело еще со времен Апулея.

– Посмотри, какой дивный лебедь, – сказала Фредерика, подумав, что, возможно, ту же фразу произнесла однажды сама Елизавета. Она снова вспомнила об Александре и замолчала.

– Прекрати терзаться, – сказал Уилки. – Ты оставила ему записку, это раз. А во-вторых, он и сам этого не хотел, о чем тебе прекрасно известно. И в конце концов, верну же я тебя ему!

Записки Александр не получил. Он едва ускользнул от Дженни, поджидавшей его внизу его башенки. Увидев ее, он проскользнул в башенку Лукаса, где у лестницы поблескивали уже несколько бутылок с молоком, – видимо, никто не сказал молочнику. Александр решил, что это не его обязанность. Дождавшись, когда Дженни уйдет, он бегом вернулся в машину и, чтобы скоротать время, стал разъезжать по окрестности. Встретился ему Кроу в своем «бентли». Кроу бодро гуднул ему и покатил дальше. В Блесфорде Александр остановился у цветочной лавки и купил большой букет подсолнухов, белых астр и крупных ромашек. Потом вдруг осознал, что карманы его полны назойливых писем, которые он опасался оставлять в своей маленькой спальне, что ему жарко, он растрепан и вообще ему следовало бы помыться. Но он не хотел возвращаться в свою башню. Он запер письма в отделении для перчаток, остановился возле паба, выпил две пинты пива и освежился кое-как в мужской уборной. Тут он вспомнил, что обещал привезти вина, и купил две бутылки розового анжуйского. Когда стемнело, он оставил машину на школьной парковке и пошел мимо Учительского сада, потом через железнодорожный мост, миновал гладкий черный Уродский прудик и двинулся к садовой калитке Поттеров. Сердце его колотилось. Ему не хватало воздуха. Но он твердо намерен был на сей раз не оплошать. Когда он вошел в калитку, его поразило, что все окна в доме темны. Пустота в доме внятна не только зрению, но и другим чувствам. Но он твердил себе, что ошибается, что так не может быть. Она ведь сама несколько раз повторила: «когда стемнеет». В воздухе веяло скошенной травой с ужасного Дальнего поля и сладким запахом роз Уинифред – милые старинные сорта: «Астрея», «Дочь короля», «Прекрасная Елизавета». Александр постучал в заднюю дверь и в высокое окно до пола, позвал Фредерику, но ответа не получил. Он поставил бутылки с вином на порожек окна, а рядом, словно урожайный сноп, положил свой букет. Притворно беззаботным шагом он вернулся к калитке и остановился, опершись о нее. Посмотрел наверх, в окна спален. Оттуда, казалось, кто-то невидимый смотрел на него. Как Стефани смотрела на Лукаса, как леди Чаттерли смотрела на своего любовника. Он сел на траву, по-мальчишечьи обхватив руками колени. В памяти со смехотворным упорством всплывали строки Теннисона: «Выйди в сад, моя милая Мод», «Роза и лилия разом», «Плачет белая роза, она опоздала», «Голубка, спешу я к тебе»… Тут Александр понял, что он смешон.

Время шло. Он бродил по садику, но садики на Учительской улочке были тесноваты. Потом вдруг вспыхнул, пинками расшвырял принесенные цветы. «Сука, сука, я так и знал», – прокричал он луне. Но его гнев и желание были не беспредельны. Он вспомнил похотливое хихиканье мальчишек из бутылочного оркестра и пережил миг ледяного недоумения, словно Деметрий, расколдованный Паком и Обероном. Он знал: очень скоро придет время, когда ему самому будет непонятно, как случилось, что он ждал Фредерику один в этом саду. А раз так, то ничто не мешало ему прямо сейчас покинуть сад, Блесфорд-Райд и Северную Англию. Лишь яростная воля Фредерики удерживала его здесь. Фредерика исчезла, и он был свободен. Он пнул еще пару подсолнухов, но беззлобно: его грозы стихали быстро. Он подумал было пнуть и бутылки, но не стал. Пусть стоят как приношение, и пусть каждый думает, что ему заблагорассудится. Ничего этого он больше не увидит. Он уезжает. Пьесе конец.