Ольга Токарчук - Книги Иакововы

Когда однажды такой вот каббалист спросил Бешта не считает ли тот, будто бы мир является эманацией Бога, тот радостно согласился: "О, да, весь мир – это Бог". Все довольно качали головой. "А зло?", - спросил тот злорадно и каверзно. "И зло является Богом", - спокойно ответил невозмутимый Бешт, но тут же среди собравшихся раздались шорохи недовольства, прозвучали голоса других ученых ца­диков и святых мужей. А на все дискуссии там реагировали резко – опрокидыванием стульев, всхлипом, криком, кое-кто рвал на голове волосы. Много раз был я свидетелем разрешения этой проблемы. И у меня самого вскипала тогда кровь, ведь как же это? А все вокруг, куда его засчитать? В какую рубрику вписать голод и раны на теле, и резню животных, и детей, которых зараза кладет валом? Всегда мне тогда каза­лось, что размышляя таким вот образом, в конце концов, следовало бы признать, что Богу на всех нас на­плевать.

Достаточно было, чтобы кто-нибудь бросил, что зло не является плохим само по себе, но она только кажется таким в людских глазах, как тут же за столом начиналась свара, из сбитого кувшина лилась вода и впитывалась в опилки на полу, кто-то выбегал со злостью, кого-то следовало придержать, потому что он бросался на других. Вот какова сила произнесенного слова.

Потому-то Бешт нам повторял: "Тайна злп единственная, которую Господь не заставляет нас принимать на веру, а только лишь обдумать". А потому там я размышлял целыми днями и ночами, по­тому что иногда мое, все время требующее еды тело не позволяло мне заснуть от голода. Я размышлял, что, возможно, оно и так, что Бог осознал собственную ошибку, ожидая невозможного от человека. Ведь он хотел человека безгрешного. Так что у Бога имелся выбор: он мог карать за грехи, карать неустанно, и стать вечным экономом, словно тот, кто молотит мужиков по спинам, когда те плохо работают на господских полях. Только ведь Господь, являющийся еще и бесконечно мудрым, мог быть готовым сносить грешность людскую, оставить какое-то место для людской слабости. Сказал Господь сам себе: Не могу я одновременно иметь человека и свободным, и полностью мне подданным. Не могу я иметь свободного от греха существа, которое было бы одновременно и человеком. Уж лучше предпочту я грешное челове­чест­во, чем мир без людей.

О да, все мы с этим соглашались. Худые мальчишки в рваных пальто, рукава которых всегда были слишком короткими, сидящие по одной стороне стола. По другой стороне – несколько учителей.

Со святыми Бешта я провел несколько месяцев, и, хотя было бедно и холодно, чувствовал я, что лишь сейчас душа моя достигает ростом тело, которое выросло и возмужало, ноги покрылись волосами, точно так же, как и грудь, живот сделался твердым. Так и душа гналась за телом и крепла. Вдобавок же мне казалось, что во вине развивается новое чувство, о существовании которого до сих пор я не имел по­нятия.

У некоторых людей имеется чувство неземных дел, точно как другие обладают прекрасным обо­нянием, слухом и вкусом. Они чувствуют тончайшие шевеления в громадном, сложном мировом теле. А помимо того, у некоторых из них, то внутреннее зрение настолько сделалось острым, что видят они, где упала искра, замечая ее сияние в самом невероятном месте. Чем хуже это место, тем искра светит от­чаяннее, тем сильнее мерцает, а свет ее делается более горячим и чистым.

Но имеются и такие, у которых чувства подобного не имеется, так что они обязаны доверять лишь пяти оставшимся, и сводят к ним весь мир. И точно так же, как слепой от рождения не знает, что такое свет, а глухой – что такое музыка, как лишенный обоняния понятия не имеет, что такое аромат цветов, так и они не понимают этих мистических душ, принимая одаренных ими людей за сумасшедших, одержимых, которые все это выдумывают по непонятным другим причинам.

Учеников Бешта (да будет благословенно его имя) в тот год начала мучить странная болезнь, как говорил о ней он сам с печалью и беспокойством, а я не понимал, что он имеет в виду.

Раз во время молитвы кто-то из старших парней начинал рыдать, и его невозможно было успо­коить. Ученика завели к святому, и там несчастный, всхлипывая, признался, что читая "Шема Исраэль" [43] , представлял себе Христа и свои слова направлял к нему. Когда мальчишка рассказывал об этом, все, кто слышал эти страшные слова, затыкали себе уши руками и закрывали глаза, дабы не дать чувствам своим доступа к подобному святотатству. Бешт только лишь печально покачал головой, а потом пояснил это весьма просто, так что все почувствовали громадное облегчение: похоже, мальчику этому ежедневно приходилось проходить мимо какой-то христианской часовни, и там он видел Христа. А если на что-ни­будь долго глядишь, если часто это видишь, образ этого чего-то входит в глаза и в мысли, въедаясь в них словно щелочь. А поскольку разум человека требует святости, вот он и ищет ее повсюду, словно росток, который, существуя в пещере, тянется к любому, даже самому меньшему источнику света. Это было хо­рошим объяснением.

У нас с Лейбком имелась нвша тайная страсть: а именно, мы вслушивались в само звучание слов, в шорох читаемых молитв, доходящий из-за перегородки, и мы подставляли уши для тех выражений, кото­рые, соединяясь друг с другом в быстром прочтении, смешивали свои значения. И чем более странным был результат тех наших игр, тем сильнее мы этому радовались.

В Меджибоже все, как и мы, были нацелены на слова, так что и само местечко казалось каким-то недоделанным, неудачным, лишь бы каким и временным, как будто бы в этом столкновении со словом материя прятала хвост под себя и пристыженно съеживалась: грязная, разъезженная возами дорога, ка­залось, вела в никуда, а маленькие хатенки, стоящие по обеим ее сторонам, и дом обучения – единствен­ное здание с деревянным широким крыльцом из почерневших и покрытых грибком досок, в которых можно было проверчивать дыры пальцем – были словно из сна.

И я могу сказать, что пальцами мы проверчивали дыры в словах, заглядывая в их бездонные внут­ренности. Мое первое озарение касалось подобия двух слов.

Так вот, чтобы сотворить мир, Бог должен был отступить сам из себя, оставить в теле своем пустоту, которая и стала пространством для мира. Из этого пространства Бог исчез. Слово "исчезать" взялось от корня "элем", а место исчезновения называется "олам" – мир, весь свет. Так что даже в на­именовании мира помещается история исчезновения Бога. Мир мог возникнуть только лишь потому, что Бог его покинул. Вначале было нечто, а потом этого не стало. Это и есть мир, весь наш свет. Весь мир является отсутствием.