Франц Таурин - Каменщик революции. Повесть об Михаиле Ольминском

— Раньше они этого не знали?

— Не знали. Не смотри на меня так. Вспомни, когда казнили Александра Второго, что говорили в народе? Если забыла, напомню: царя убили помещики за то, что он освободил крестьян.

Катя просто не могла допустить, чтобы последнее слово осталось не за ней:

— Сумей застрелить Александра Третьего, не портрет, конечно, — она метнула выразительный взгляд в сторону Миши Сущинского, — а самого Александра, и ты услышишь, что станут говорить о тебе!

— И что же станут говорить? — полюбопытствовал Михаил с самой добродушною улыбкой.

— В лучшем случае, что ты сумасшедший, свихнувшийся от постоянного недоедания, а скорее всего, скажут, что ты провокатор, убивший доброго царя, царя-миротворца, который к тому же заботился о рабочих и издал указ, защищающий рабочих от произвола хозяев.

— Стало быть, не будем убивать доброго царя? — засмеялся Михаил.

— Ну, это мы еще посмотрим! — сказала Катя. Быстро оделась и ушла. Тщательное изучение подходов к Аничкову дворцу продолжалось.

— Михаил Степанович, почему Екатерина Михайловна так напустилась на нас? — спросил заметно обескураженный Миша Сущинский после того, как Катя скрылась за дверью.

— Екатерина Михайловна — женщина серьезная и строгая, — ответил Михаил, улыбаясь.

— Нет, на самом деле, — продолжал допытываться Миша Сущинский. — Я, вот, например, тоже считаю, что очень важно, что рабочие перестали уважать царя. Вы знаете, какую недавно я песенку услышал? Рабочие пели, и даже не таясь особенно. Я вот записал ее, специально для вас.

И он протянул Михаилу листок с текстом крамольной и дерзкой песенки:

Появилася нелепость -

От Петра до наших дней,

Что в Петропавловскую крепость

Возят мертвых лишь царей.

Не дождусь я дней златых,

Чтоб в Петропавловскую крепость

Повезли царей живых.

— Очень даже недурно, — сказал Михаил, прочитав песенку. — Но, я полагаю, вы пришли ко мне не только с пушкой и не только с песней?

— Конечно нет, — сказал Миша Сущинский, и приятели рассмеялись.

Однокашники пришли с важными новостями. Точно известно, что на ткацкой мануфактуре купца Воронина завтра должна начаться стачка.

— Мы с Колей решили пробраться на фабрику, — сказал Миша Сущинский.

— С какой целью? — спросил Михаил. Сущинский слегка замешкался с ответом.

— Интересно взглянуть, как это происходит…

— За опытом, — сказал Коля Белецкий. — Потом расскажем у себя на кружке, как это делается. Может быть, и еще где-нибудь начнут бастовать.

— Понятно, — сказал Михаил, — мысль дельная, но только, я думаю, лучше будет, если к рабочим ткацкой мануфактуры пойду я.

И, предупреждая вопросы и возражения друзей-студентов, пояснил:

— Я не первый год встречаюсь с рабочими, мне легко найти с ними общий язык. Кроме того, мне проще увернуться от полицейских филеров, есть уже кое-какой опыт. И, наконец, я меньшим рискую. Если попадусь, самое большее, что мне грозит, увольнение со службы. Найду другую. А попадетесь вы, непременно отчислят из академии, да и не просто отчислят, а с волчьим билетом. Да вы очень-то не огорчайтесь, — прибавил он, заметив, как помрачнели лица студентов. — Я проложу вам дорожку, отыщу на фабрике людей, которым можно довериться, и вас с ними сведу. Так что и вы побываете у забастовщиков. А завтра все же лучше пойти мне.

Друзьям пришлось согласиться с доводами старшего по возрасту и по опыту.

На следующий день Михаил Александров испросил у прямого своего начальника — заведующего отделом статистики Петербургской губернской земской управы Льва Карловича Чермака разрешение отлучиться со службы на один день. Чермак, его товарищ по тайной организации, состоявший в той же «Группе народовольцев», отлучку разрешил, для того же, чтобы отлучка не выглядела послаблением по службе, сказал во всеуслышание, что поручает статистику Александрову срочно подготовить сводную ведомость по Ладожскому уезду.

Утром Михаил поднялся задолго до чиновничьего часа и облачился в подготовленную с вечера рабочую одежду. Было у него и у Кати такое одеяние, приобретенное специально для выходов в рабочие кварталы Петербургской или Выборгской стороны, достаточно скромное, чтобы не бросаться никому в глаза и не привлекать внимания полицейских и филеров. Теперь надо было суметь так выйти из дому, чтобы не попасться на глаза дворнику Тимофею. Он бы, конечно, несказанно удивился, увидев чиновника, выходящего в столь ранний час, да еще одетого в замасленную куртку и простые штаны и обутого в смазные сапоги. И о странном сем случае непременно сообщил бы в полицию. А супругам Александровым известно было, что они давно уже состоят под подозрением, и без особой нужды не следовало искушать судьбу. По счастью, из окна общей кухни виден был вход в дворницкую. Катя, затеяв для отвода глаз какую-то раннюю стряпню, сама внимательно следила за подметавшим двор Тимофеем и, как только он скрылся в своей конуре, тут же сообщила мужу, дожидавшемуся ее знака, и тот почти бегом спустился но лестнице со своего пятого этажа и выскользнул на улицу, обманув на сей раз бдительность наблюдательного дворника.

К воротам Воронинской мануфактуры Михаил успел еще до первого гудка. Но пройти на фабричный двор ему не удалось. Возле проходной стояло несколько городовых, которые пропускали далеко не всех. Михаил хотел было сунуться наудачу, выбрав момент, когда около открытой двери проходной будки столпилось много рабочих, но его окликнули:

— Петр Петрович!

Михаил насторожился. Петром Петровичем он был для слушателей кружка, в котором вел занятия. Но среди них не было рабочих Воронинской мануфактуры, и поэтому здесь некому было его знать…

Второй раз окликнули громче и настойчивее. Стало быть, признали его и отмалчиваться не имело смысла.

Михаил оглянулся и увидел знакомое лицо. Рабочий этот присутствовал на занятиях кружка, которые Михаил вел на Выборгской стороне, в квартире Михаила Хорькова и Якова Майорова. Михаил не знал, как зовут рабочего, который его окликнул, — тот всего два или три раза появлялся на занятиях кружка, — но лицо, узкое, худощавое, в редких оспинах, запомнилось. И Михаил без опаски подошел к нему.

— Не ходите, Петр Петрович, заберут, — сказал рабочий Михаилу, понизив голос.

— Почему заберут?

— А вон, гляньте, рядом с урядником усатый стоит в поддевке. Это старший мастер ткацкого цеха, он указывает, кого пропускать. Бастует-то только красильный цех, а ткацкий пока не пристал к забастовщикам. Вот они и стоят у проходной: ткачам — заходи, а красильщиков не пропускают, чтобы не подбивали, значит, ткачей на забастовку.

— Я-то не красильщик, — возразил Михаил.