Франц Таурин - Каменщик революции. Повесть об Михаиле Ольминском

— Кто… кто бросал бомбу?

Сестра, наверно, и не расслышала его. Нагнулась к нему, коснулась его лба мягкой ладонью и сказала, успокаивая и убеждая:

— Вам нельзя разговаривать… Спите, спите… Сестра ушла, и Михаил Степанович снова забылся неверным сном, то на какое-то время приходя в сознание, то опять проваливаясь в небытие.

…А потом пришла мать. Вошла неслышно, как будто проплыла по воздуху, присела на край постели и сказала:

— Ты тоже не спишь, Мишенька… Я не хочу упрекать тебя, но скажи ради бога, для чего тебе нужен был этот револьвер? Зачем ты хранил его? Ты так напугал всех нас. Ну, пожалуйста, зачем он тебе?

Что было ответить? Нельзя же было пугать и огорчать ее, сказав, что повинна во всем случившемся с ним она сама, что впервые задуматься над всем тем, что творится вокруг, заставили его те две тоненькие брошюрки, которые привез из Петербурга не то ее брат, не то товарищ брата, гостивший у них позапрошлым летом, и которые он случайно обнаружил заткнутыми за подушки дивана.

Но ведь именно так и было… До того, как привелось ему прочесть эти брошюрки, он как-то и не задумывался, почему они живут в своем собственном доме, занимая восемь комнат, тогда как тетка Маланья, приходящая к ним по субботам мыть полы, вместе со своими четырьмя ребятишками — почти такая же семья, как и у них — ютится в одной, да и то полуподвальной комнате, которую снимает в доме лавочника Фирсова… Или почему он, дворянский сын Миша Александров, ходит всегда в ботинках, даже и тогда, когда очень бы хотелось побегать босиком, а так много чумазых соседских детей, даже самых крохотных, чуть не до снега месят уличную грязь босыми ножонками… Почему он всегда сыт, и ему даже выговаривают, если он оставит недоеденное на тарелке, а столько детей ходят и просят Христа ради, чтобы подали хотя бы кусочек черствого хлеба… Почему?

— Тебе нет еще шестнадцати, — продолжала мать, — выучись сперва, окончи университет и тогда уже определишь свой путь в жизни.

— Я уже определил его, мама, — ответил он ей. — Определил раз и навсегда!

— Боже мой! Боже мой! — воскликнула мать, ломая пальцы. — Какая я дурная мать! Как я проглядела тебя, как не предостерегла!

— Ты очень хорошая, мама, и я очень люблю тебя, — сказал он тогда, обнимая и целуя ее. — Поверь, я совсем не хочу огорчать тебя. Я люблю тебя.

— Так пожалей меня. Подумай об отце. Он еще не рассказал мне, о чем они говорили, с классным наставником, который приходил и унес револьвер. Он, наверное, сообщит в полицию. Отца могут уволить со службы. А мы и так едва сводим концы с концами.

Мать заплакала, и он понимал, что невозможно утешить ее. Но и обманывать ее он тоже не мог.

— Да, мне будет горько, если из-за меня пострадаете все вы. Но меня самого бедность и даже нищета совсем не удручают. Ты знаешь, мама, я счастлив, что мы не богаты, и совсем не завидую тем, кто живет в роскоши. Напротив, мне и сейчас совестно, что мы живем лучше многих…

— Я понимаю тебя, сын, — сказала мать и тяжело вздохнула. — Но скажи мне, пожалуйста, скажи, чтобы я знала, что у тебя на душе, зачем ты хранил револьвер?

Он долго не решался ответить ей, но даже не понял, а скорее почувствовал, что его молчание для нее страшнее любых самых ужасных признаний.

— Я все тебе скажу, мама. Я знаю, ты поймешь меня… В прошлом году в Петербурге убили палача, генерала жандарма Мезенцева. Убил смелый, очень смелый человек, прямо на улице заколол кинжалом. И сам написал об этом: «Смерть за смерть».

— Я знаю, — сказала мать. — Я читала.

— А этой весной другой смелый человек стрелял в царя. В самого царя. Но промахнулся. Его схватили и повесили… Вот после этого я купил револьвер и стал учиться стрелять.

— Господи! — ужаснулась мать. — В кого ты собираешься стрелять?

— Нет, мама, — сказал он, — у меня не хватит мужества, чтобы стрелять в человека, даже если этот человек и заслуживает казни.

— Тогда я ничего не могу понять. Для чего же револьвер?

— Чтобы в трудный час, когда не будет другого выхода, не сдаваться живым.

Мать так же неслышно исчезла, и, когда он открыл глаза, ее уже не было в комнате…

И снова проваливаясь в забытье, Михаил Степанович успел только подумать:

«Как же живуча человеческая память! С той ночи минуло сорок долгих лет…»

* * *

Михаила Степановича доставили в больницу одним из последних. Сначала увозили пострадавших с открытыми ранами, истекающих кровью. На его теле ран не было, если не считать ссадин и ушибов от обрушившихся обломков кирпича, штукатурки и потолочных балок. К тому же он, потеряв сознание, даже не стонал.

Но когда, уже в больнице, дежурный врач осмотрел его, то сказал:

— Этому, конечно, не говоря об убитых на месте, досталось, пожалуй, больше всех. Жесточайшая контузия. Положите его так, чтобы как можно меньше его тревожить. Хорошо бы отдельно от прочих.

На что палатная сестра возразила:

— Где уж там отдельно. В общих палатах ни одного места не осталось. В коридорах кладем.

Врач еще раз прослушал пульс и сказал уже более настоятельно:

— Этого надо отдельно!

— Господи! Да говорю же я вам, в коридорах кладем! — взмолилась сестра.

И тогда врач приказал положить его в комнатушку дежурных сестер.

— А сейчас в операционную? — спросила сестра.

— Не надо, — сказал врач. — Ему сейчас нужен полный покой. Следите за ним внимательно. Если будет слабеть пульс — инъекцию камфары.

О тяжелом состоянии Михаила Степановича сообщили наркому здравоохранения Семашко. Николай Александрович тут же позвонил давнему приятелю своему, очень известному профессору медицинского факультета, попросил посмотреть контуженного. Было это на третий или четвертый день пребывания Михаила Степановича в больнице. Профессор, седой и благообразный, осматривал тщательно, не спеша. Не отрывая уха от чашечки стетоскопа, приказывал больному «дышите!», «не дышите!». Затем очень долго проверял пульс, а проверив, положил руку Михаила Степановича поверх одеяла и сказал:

— Все опасное позади.

Потом пошевелил белыми лохматыми бровями и уверенно пообещал:

— Черев две недели сами бомбы кидать сможете. Михаил Степанович усмехнулся в бороду:

— Я, доктор, по другой части… Бомбы кидать не приходилось.

Профессор посмотрел на него пристально:

— Не приходилось… Как же так? Вы ведь большевик? Весь мир насилья мы разрушим! Как же без бомбы?

Профессор вышел, а Михаил Степанович долго еще смотрел с улыбкой на закрывшуюся за профессором дверь.

Не приходилось. Действительно не приходилось. А ведь было время…

Не всегда он был таким принципиальным противником террора. Гимназическая история с покупкой револьвера системы «Смит и Вессон» не в счет. Револьвер он покупал главным образом для себя. Чтобы не сдаваться живым. И расстался со «Смит-Вессоном» без особого сожаления.