Франц Таурин - Каменщик революции. Повесть об Михаиле Ольминском

Но Михаил Степанович даже от нее не мог сейчас принять шутку.

Весть о создании революционной марксистской партии была для него личной радостью. Известие о расколе, грозившем партии гибелью, — личным горем. А горе шуткой не вылечишь и даже не облегчишь…

— А если серьезно, — сказала Мария, — то у меня сложилось твердое мнение: чем тот или иной партийный товарищ дальше от живого революционного дела, чем он дальше от рабочего люда, тем милее ему позиция меньшевиков. Не случайно в Заграничной лиге верховодят меньшевики. Это вполне понятно: много ли среди эмигрантов рабочих? Единицы. И они все с нами. Та же картина и здесь, в России. Если в комитете нет рабочих, как, например, в Киевском комитете, то комитет за Мартова а Ленина обвиняют во всех смертных грехах. Если же в комитете представлены рабочие, как в Екатеринославе Туле, Одессе, то комитет безоговорочно за большевиков, за Ленина.

— Значит, и среди российских партийных комитетов нет единодушия?

— Я за эту осень объехала по заданию ЦК почти все крупные партийные комитеты, — сказала Мария. — И вот итог. Большинство полностью согласно с решениями съезда, признает избранные съездом центральные органы партии, одобряет принципиальную линию большевиков.

— Но опять же с чужих слов! — воскликнул Михаил Степанович. — В данном случае, с твоих. А у тебя и дар убеждения, и личное обаяние…

— На тебя, как я чувствую, ни то ни другое не действует, — уже с оттенком раздражения возразила Мария.

— Ты не должна обижаться на меня, — очень мягко и в то же время убежденно произнес Михаил Степанович. — Для меня, так же как и для тебя, самое дорогое в жизни — дело партии. Для победы этого дела не жаль и самой жизни. Да ты и сама это знаешь. Так вправе я понять и разобраться?

Мария не успела ответить. Розалия Самойловна, до того как бы передавшая слово Марии и молча слушавшая их беседу, взглянула поверх очков на Михаила Степановича и строгим тоном учительницы спросила:

— Екатерина Михайловна Александрова, по партийным документам Штейн, не в родстве с вами?

— Екатерина Михайловна моя жена, — ответил Михаил Степанович, несколько удивясь вопросу.

— Она находится сейчас за границей. Она сможет во всех подробностях ознакомить вас с доводами наших противников, — все тем же учительским тоном сообщила Розалия Самойловна и добавила еще суше; — Надеюсь, это поможет вам разобраться.

— Она примкнула к меньшевикам?

— А вы этого не знали? — ответила вопросом Розалия Самойловна.

— Я не знал, что Штейн — это она…

В ту же ночь Мария Эссен уезжала в Саратов.

— Не обижайся на меня. Отложить отъезд нельзя, — сказала она. — Прежняя явка провалена. Меня будут встречать на вокзале.

— Я провожу тебя, — сказал Михаил Степанович. — Куда же ты одна с двумя такими чемоданами.

— Мне радостно побыть с тобой, но стоит ли рисковать из-за какого-то часа, — предостерегала Мария.

— Почему часа? — возразил Михаил Степанович. — До Козлова поезд идет не меньше шести часов.

— Ты хочешь проводить меня до Козлова? — обрадовалась Мария.

— Я бы с великой радостью проводил тебя до Саратова, но понимаю, что там буду тебе помехой.

— Да, — с грустью согласилась Мария. — Меня ждут одну. И после пересадки в Козлове я должна ехать одна. Иначе могу спугнуть связного.

Билеты взяли в третий класс, чтобы меньше привлекать к себе внимания. Чемоданы не стали сдавать в багаж, взяли с собой в вагон.

— Там меня встретят, — сказала Мария, — а в Козлове ты поможешь.

— Нам повезло, — сказал Михаил Степанович, когда они вошли в слабо освещенный тусклыми фонарями холодный вагон, — смотри, сколько свободных мест.

— В такую слякотную погоду да еще в ночь хороший хозяин собаку не выгонит, — сказала Мария и добавила с усмешкой: — Нет худа без добра. Меньше риска нарваться на филера. По моим наблюдениям, филеры не любят сырости и холода.

Облюбовали пустую лавку в дальнем безлюдном углу вагона. Здесь можно было разговаривать откровенно, не опасаясь чужих ушей.

— Опять мне досталось провожать тебя, — сказал он Марии. — Странные времена настали в мире. Женщина, хранительница домашнего очага, скитается по белу свету, а мужчина ее провожает. Тогда как все должно быть наоборот…

— Ты тоже у домашнего очага надолго не задержишься, — отшучивалась Мария.

— Где он, мой домашний очаг? — усмехнулся Михаил Степанович. — Только в детстве. Родительский дом. А как вылетел из родного гнезда, сколько себя помню, очага не было. Да вряд ли когда и будет… — задумчиво произнес он.

Тут же быстро встал с лавки, нагнулся к стоящим на полу чемоданам и проворно один за другим закинул их на верхнюю полку.

— Багажа у тебя, как… у оперной примадонны, — сказал он Марии.

Мария засмеялась.

— Ты мог бы выразиться порезче, — сказала она. — И был бы не далек от истины. Не смотри на меня круглыми глазами. Знаешь мою кличку?

— Подпольную? Вчера слышал от Розалии Самойловны. Все еще хотел спросить: почему Зверь?

— Нет, не партийную, а ихнюю, — Мария махнула рукой куда-то в сторону. — В охранке у меня кличка — Шикарная. Понял? Впрочем, можешь и сам посмотреть, подходит ли мне.

Она развернула плечи так, что стала заметна ее высокая грудь, поправила шляпку, выпустив из-под нее пышный локон, слегка вскинула голову, улыбнулась чужой, никогда им не виданной, картинно обольстительной улыбкой… и на глазах у него преобразилась.

Перед ним сидела не Мария Эссен, верный товарищ по революционной борьбе, а одно из тех самых прелестных и, увы! — падших созданий.

— Ну, знаешь! — сказал ей Михаил Степанович и только руками развел.

— А как иначе? — сказала Мария. — Найди другую личину, под покровом которой можно объехать двадцать городов, да так, чтобы ни одного провала. Я, милый мой, выбрала самую надежную из всех. Эта профессия в нашем отечестве под надзором, но вне подозрений.

— Значит, в этих чемоданах…

— Наряды, соответствующие профессии. Я ведь не из дешевых, к которым каждый может прицепиться, а высшего полета. Словом, Шикарная. А в чемодане, который поменьше, два расхожих костюма: обычное старушечье одеяние — платок, кофта, юбка, стоптанные ботинки и второй — монашеская ряса. Та самая, помнишь? С тех пор с собой вожу. Не раз выручала.

Он смотрел на нее широко раскрытыми глазами. Она усмехнулась:

— В Саратове я сойду с поезда такою, какой ты меня только что видел…

— Ты же сказала, тебя будут встречать?

— Обязательно. Меня встретит молодой щеголь в отличной тройке, сшитой по последней моде. Возьмет мой большой чемодан и сам отнесет его в пролетку с поднятым верхом. А я с другим чемоданом пройду в дамскую комнату. Минут через десять пролетка умчится с вокзальной площади. А из дамской комнаты выйдет маленькая сутулая старушка с невзрачным узлом в руках.