Иван Кудинов - Окраина

— Ну, ну, зачем ты, зачем?.. Успокойся. Все хорошо. Здравствуй, Саша.

— Коля, Коля… родной! — рыдала сестра. — Слава богу, приехал… А мамы вот нет… не приехала.

Стоявший теперь в стороне Смирнов, отчего-то сердясь и слегка заикаясь, поспешно проговорил:

— А чего это мы здесь, господа хорошие, остановились? Пошли в дом… пожалуйте в дом, господа хорошие!..

Потом уже за столом, после ужина, Ядринцев расспрашивал сестру и мужа ее, своего гимназического приятеля Смирнова, о томских новостях.

— Какие тут новости? — говорил Смирнов. — Живем, как в запечатанной бочке… Хотя, сказать по правде, Сибирь нынче тоже на Европу поглядывает. Новомодные шляпки вон появились, — посмеиваясь, косился на жену. — Из сорочьей кожи.

— А я сегодня слыхал на перевозе, что сибирская кожа совсем негодна, — сказал Ядринцев. — Потому что делается не на дубовой, а на таловой коре…

— То другое дело. А на сорочью кожу большой сейчас спрос даже в Париже. Нынче-то живую сороку увидеть — редкость. Вот, брат, какие тут у нас новости!..

Посмеялись.

— А где же сейчас Агнюша? — вспомнил Ядринцев.

— Агнюша вышла замуж, — ответила сестра.

— Да ну? Неужто за своего разбойника? Вернулся-таки?

— Нет, за приказчика тут одного, сасулинского. Агнюша сейчас барыней смотрится, души в своем приказчике не чает.

— Она ведь, кажется, в Щукина была влюблена?

— Да то когда было! И Щукин переживаний-то Агнюшиных не заметил, не оценил.

Позже, когда сестра ушла спать, Ядринцев и Смирнов разговор перевели в иную плоскость; осторожно друг у друга выпытывали, что да как, присматривались друг к другу, точно заново знакомились.

— А я думал: тебя теперь и на канате в Сибирь не затянешь, — говорил Смирнов.

— Это отчего же?

— Да какой же смысл прозябать в этой глуши, если была у тебя иная возможность…

— Ах, иная возможность!.. — усмехнулся Ядринцев, подошел к окну и долго смотрел во тьму, изредка рассекаемую далекими молниями. Гулко погромыхивало. Надвигалась гроза. И, как всегда, перед грозой, было душно. Ночной сад таинственно и глухо шумел.

— Знаешь, — повернулся Ядринцев, — историк Словцов однажды заметил, что в говоре сибиряков часто отсутствует глагол?

— Глагол? — удивился Смирнов. — А я не замечал. И что же?

Ядринцев едва приметно усмехнулся.

— Глагол — это действие, движение. Борьба. Как же без него?

— Вон даже как! — удивился Смирнов, внимательно глядя на Ядринцева. — И ты, как я понял, хочешь посвятить этой борьбе свою жизнь? Затем и в Сибирь приехал?..

Ядринцев не ответил.

— А если Сибирь и после тебя… после всех нас, — поправился, — останется такой же, какой была?

— Значит, напрасно проживем свою жизнь, — твердо сказал Ядринцев.

Молния полоснула наискось — и тотчас ударил гром. Лампа погасла, и зловещая тьма заволокла все вокруг.

— Чудной ты какой-то, — проговорил в темноте Смирнов, нашарил руку Ядринцева и крепко пожал. — Тебя не узнать, совершенно другой стал.

Ночью прошел сильный, проливной дождь. А утром опять светило солнце, блестела мокрая трава в саду и как-то по-особенному свежо и остро пахло сиренью. Лишь большая зеленая лужа в ограде, в которой купались воробьи, напоминала о ночном ливне.

Утром Ядринцев вышел в сад. Знакомая тропка повела его вглубь, мокрая трава холодила ноги, брюки враз намокли, стали тяжелыми от росы, трава к ним липла; слышно было, как перелетают с дерева на дерево, цвенькая, синицы и где-то близко, справа, журчит неумолчно ручей… Ядринцев отыскал его, постоял, любуясь отраженным и как бы преломляющимся в прозрачной воде светом, и пошел вверх по склону, к Шведской горе. Пахло зеленью многотравья, звенело в ушах. Он удивился: Шведская гора выглядела совсем низкой, как бы осевшей. А в детстве казалось — подпирает небосвод. Мелкий камешник хрустел, сыпался вниз; выскользнула из-под ног и юркнула в траву, меж камней, зеленовато-серая ящерка. Ядринцев остановился и увидел под ногами, на дорожке, еще живой, конвульсивно извивающийся хвост, оставленный, как видно, ящерицей в тот миг, когда он наступил на нее нечаянно… Хвост двигался, судорожно сжимаясь и разжимаясь, но движения его становились все медленнее, бессильнее…

Он поднялся на вершину Шведской горы (здесь когда-то, еще в петровские времена, были похоронены пленные шведы), однако могилу коменданта Де-Вильнева нашел не сразу. Каменный крест упал, и кто-то его оттащил в сторону, а чугунная плита с позеленевшей выпуклой надписью была затянута травой, осела и как бы вросла в землю. Ядринцев долго ходил вокруг да около, пока не наткнулся на нее… Вот!

Он стоял, не сводя глаз с потемневшей от времени, местами позеленевшей плиты. Большой черный жук, сухо шелестя, полз по ней, а высоко в небе летели птицы…

Вспомнилось давнее, волнующее: как он поднимался на Шведскую гору к могиле храброго томского коменданта, не сдавшего за всю свою жизнь ни одной крепости, и думал о том, что, когда он, Коля Ядринцев, вырастет, он тоже станет солдатом, воином, таким же храбрым и мужественным, каким был комендант Де-Вильнев… К этому призывали его и прекрасные Давыдовские стихи: «Нет, братцы, нет: полусолдат тот, у кого есть печь с лежанкой…»

Отлеживаться на печи он не собирался, полусолдатом быть не хотел. И вот он вырос, успел кое-что познать, хотя, в сущности, никем еще не стал — ни солдатом, ни полусолдатом… Негде было пока проявить свою храбрость. Как, впрочем, и комендант Де-Вильнев не сдал ни одной крепости лишь потому, что некому было сдавать, всю жизнь просидел он в безмятежном ожидании; и умер не под огнем врага, не от пули шальной, не от лихой сабли, а тихим вечером, на ильин день, объевшись черемухи… Вот и все! Сказка кончилась. Ядринцеву жаль было с ней расставаться, хотелось, как прежде, верить в нее, но жизнь грубо открывала перед ним реальный мир… Он постоял еще немного, рассеянно и грустно глядя на потемневшую плиту, с полустершейся, неразборчивой надписью, и медленно стал спускаться вниз, но теперь уже с противоположной стороны, минуя сад, овраг и ручей. Прощай, комендант Де-Вильнев! Теперь, должно быть, не скоро он вернется к тебе, а может статься, что не вернется уже никогда. Жизнь для него начиналась другая. Милое детство осталось позади, где-то там, в полузаброшенном саду, среди густых зарослей пахучих трав, за оврагом, в той доброй старой сказке, на Шведской горе, осталось, как хвост ящерки, на которую он нечаянно наступил…

В тот же день Ядринцев зашел в гимназию. Занятий уже не было, начинались летние каникулы, и в коридорах стояла гулкая, непривычная тишина. Золотистые пятна изукрасили пол, точно выстелив его невиданной красоты паркетом, и Ядринцев, ступая по нему, испытывал легкое головокружение от тепла, солнца и радостного волнения. Словно и не было четырех лет разлуки, а возвращается он, Коля Ядринцев, в свой класс после затянувшихся вакаций… И вот сейчас, сейчас увидит всех своих друзей — и славного добряка Митю Поникаровского, и Глеба Корчуганова, витающего, как всегда, в облаках, и острого на язык Наумочку, и добродушного богатыря Дер-бера… Но откуда тут быть Дер-беру, если он еще, будучи великовозрастным третьеклассником, женился и уехал куда-то в деревню? Должно быть, живет сейчас хозяйством, наплодил детей… А Наумочка в Петербурге. Николай Иванович Наумов вхож теперь во многие столичные журналы, а в «Искре», можно сказать, свой человек…