Иван Кудинов - Окраина

Сердце и разум… Ольга Ивановна будет верной любимому человеку всю жизнь. Ничто ее не сломит, не поколеблет ее чувств.

Щапов и Ольга обвенчались в Екатерининской церкви. И протоиерей Мелиоранский, прощаясь, со слезами просил: «Берегите ее, Афанасий Прокофьевич, умоляю вас».

Щаповых провожало до Любани всего несколько человек, лишь родственники Ольги Ивановны, никто из «посторонних» допущен не был. Жандарм, сопровождавший Щапова, был груб, несговорчив, к тому же, как видно, он получил соответствующие распоряжения…

«Боже праведный! — горестно говорил Щапов. — Даже на родину под конвоем…»

Дорога, повиляв меж густых опрятных березняков, с чернеющими вороньими гнездами, скатилась в лог, взбежала на крутой пригорок и пошла полем, лугом; гулко простучали колеса по деревянному мостку. Лошади, словно очнувшись, громко всхрапывая, побежали резвей; густая наволочь белесой пыли повисла над трактом, который прямиком устремился к уже видневшемуся городу…

Томск!

Ядринцев даже привстал, силясь разглядеть знакомые очертания; и первое, что увидел — высокий противоположный берег Томи, к склону которого прилепилась, будто ласточкино гнездо, изба паромщика. Стояла она здесь с незапамятных времен. На высоких кольях сушились невода.

— Эй, на перевозе-е! — протяжно и сердито кричали с этой стороны. — Оглохли там, ли чо ли, уснули?..

Чуть слышно шуршала вода по песку, тянуло холодком от нее. Ядринцев, наклонившись, зачерпнул целую пригоршню и плеснул себе в лицо, тихонько фыркая, умылся.

Перевозчики, лениво переговариваясь, отвязали наконец паром и отчалили от того берега. Канат заскрипел, туго натянулся.

Солнце уже клонилось к закату, и на воде, поближе к тому берегу, текуче горели розовые блики. Гора Юрточная тоже казалась розовой, пламенем были охвачены окна в домах.

Было прохладно, но не холодно. Хотелось дышать во всю грудь, и Ядринцев, распахнув пиджак и ослабив узел галстука, неотрывно смотрел на город, еще не веря тому, что он уже дома, в Сибири, и что новая жизнь скоро начнется, уже начинается…

Паром, двигаясь поперек реки, был уже на середине, шел он легко, порожний-то, ласково поплескивала под ним вода. Мужики, поглядывая на него, курили и как бы нехотя переговаривались, до Ядринцева долетали обрывочные фразы, отдельные слова, а то и весь разговор целиком, когда мужики горячились и повышали голос.

— И скажите на милость, что за кожа ныне пошла! Одно разоренье, — жаловался кто-то. — Весной сапоги сшил, на лето не хватило — развалились! Ить этак не напасешься…

— Сибирской выделки, стало быть, — со знанием дела рассудил другой, почесывая затылок. — Непрочная. Сибирскую-то кожу и не бери — не ноская.

— Дак и не брал, кабы другая была. Отчего же наша-то, сибирская, непрочна?

— Оттого и непрочна, что делана по-сибирски, — пояснил знаток. — Кожа-то дуб любит, а у нас на таловой коре ее выдерживают… Откуда крепости взяться?

— Дак и дуб, обратно сказать, где возьмешь, коли он в Сибири не произрастает?..

— Тот-то и оно, что не произрастает. А кто знает: почем ныне сотня кирпичу? — вдруг спрашивает кто-то, И тут знатоки обнаружились.

— Дак ты, ежели будешь кирпич-то покупать, бери в арестантской роте, там он дешевле.

— Непрочный, поди, как вон та кожа?..

— Не-е, кирпич добрый. И стоит недорого, если с арестантского завода: полтины за сотню.

Ядринцев, прислушиваясь к разговору, подумал с усмешкой: при такой-то дешевизне кирпича Томску давно бы пора стать белокаменным, а он почти весь деревянный. Наверное, потому, что лес тут, в Сибири, и вовсе дармовой, ничего не стоит, да и под боком…

Паром наконец пристал. Мужики забегали, засуетились, спеша свести лошадей; лошади упирались, оседая на задние ноги, испуганно косили глазами на воду. Телеги, сталкиваясь, опасно трещали. Мужики, растаскивая их, ругались на чем свет стоит. Но вот погрузка окончена, суета улеглась, и паром, развернувшись, медленно двинулся обратно. Отплыли от одного берега, а к другому еще не пристали; но уже совсем близко…

И вот река с паромом позади. Лошади выкатили тележку на крутой взвоз, к каменному зданию городского острога, как бы главенствующего над всем, венчающего собою округу. И Ядринцев подумал: вот и Сибирь — с острога начинается!.. Потом дорога повернула вправо — и взору открылась панорама города, не всего сразу, а лишь части его, с густой березовой рощей городского сада, обнесенного деревянной решеткой, и двухэтажным домом Благородного собрания… Неподалеку виднелся мост через овраг и высилась огромная насыпь, с которой, помнится, гимназисты пытались обозреть мир… В глубине сада виднелся деревянный театр, чуть подальше желтое здание больницы. Выехали на главную улицу. Миновали асташевский дом с колоннами, двухэтажный сасулинский особняк, почтовую контору… Здесь Юрточная гора как бы обрывалась, и небольшой отлогий спуск вывел к Ушайке. Отсюда и до Песков рукой подать. Ядринцев заволновался: вот сейчас, сейчас он подъедет к дому, а навстречу выйдут мать с отцом, сестра Сашенька, Агнюша… Хотя он знал, что быть этого не может, нет уже ни отца, ни матери, но побороть это чувство не мог — а вдруг? Он подъехал к своему дому в сумерки, было тихо, и слышал он только стук собственного сердца. Калитка протяжно и незнакомо заскрипела. Пахло невидимой, росшей за домом, в глубине двора, сиренью. Сирень и в прошлые годы там же росла, наполняя воздух в пору цветения густым горьковатым запахом. Знакомые березы стояли поодаль, в саду, со стороны Шведской горы; все те же дорожки убегали от дома, теряясь в траве, и дом был все тот же, с каменным фундаментом-полуэтажом, с ажурною террасой, увитой, как и прежде, дурманным хмелем… Только тишина казалась незнакомой, чужой, даже враждебной.

Ядринцев, глубоко вздохнув, пошел по дорожке, присыпанной песком, к дому. И тут увидел человека, стоявшего у крыльца и внимательно смотревшего на него; увидел и удивился, несколько озадачился даже, узнав в этом человеке гимназического приятеля своего Виктора Смирнова, с которым, впрочем, близких отношений у них не было… Чего он здесь?

— Саша, Саша, погляди, кто приехал! — закричал вдруг Смирнов и, нелепо размахивая руками, побежал навстречу. А Ядринцев, глядя на него, мучительно соображал: «Откуда он взялся, этот Смирнов, и почему он здесь, в нашем доме?»

Они сошлись, трясли друг другу руки, что-то говорили, и в этот миг Ядринцев заметил сестру. Она спешила к ним, раскинув руки, лицо ее сияло. И Ядринцев, глядя на нее, понял наконец, зачем тут Смирнов: он же теперь муж сестры. Как он мог забыть об этом? А сестра только издали показалась сияющей, когда же она приблизилась, увидел, что сестра плачет и все лицо ее залито слезами. Горло у него сжалось, и он сам, едва сдерживая слезы, порывисто обнял сестру, горячо говорил: