Иван Кудинов - Окраина

Семенов захохотал, обнял Потанина за плечи.

— Какие могут быть сомнения? Непременно напишу. А теперь и у меня к вам просьба… — поглядывал с хитрецой. — Надеюсь, не откажете? Ну, так слушайте: как только приедете в Омск, тотчас разыщите Струве, он уже там — готовит экспедицию на Зайсан и в Восточный Тарбагатай. Передадите ему от меня поклон и письмо. Думаю, для вас работа в экспедиции Струве окажется не бесполезной.

— Сочту за счастье, если так будет.

— Отчего же не быть? Так и будет, — сказал Семенов.

Вечером у Потанина, где-то между Малым и Средним проспектами, в доме Вельбрехта, собрались друзья. Устроили ужин. Нечто вроде проводин. Ядринцев с Наумовым занялись сервировкой стола, водрузив в центре пару бутылок лучшего шустовского коньяка. Омулевский, потирая ладони, прищелкивал языком:

— Вот это по-сибирски, с размахом. Эх, друзья! Все на свете трын-трава, радости и муки…

— Лишь была бы голова, молодость да руки!.. — подхватил Ядринцев. Потанин, поглаживая бородку, к которой он, как видно, еще не привык, ворчливо, на правах старшего, отчитывал друзей:

— Ну, знаете, сие похоже на расточительство.

— Ничего, ничего, — смеялся Ядринцев, подмигивая друзьям, — и мы не лыком шиты. Можем себе позволить? И потом, сообщу по секрету: Наумов сегодня богат, гонорар получил изрядный. Редактор «Искры» Василий Степанович Курочкин раскошелился. Или вы не читаете «Искру»? Позор, позор! Весь Петербург уже знает, только и разговоров, что о рассказе Наумова «Горе обличителю»… Не горе, а ура обличителю!

— Будет тебе, — остановил его Наумов, но Ядринцева унять не так просто. — Нет, нет, вы только подумайте: родился новый писатель, сибиряк, а мне запрещают об этом говорить! А между тем, друзья, радует и обнадеживает это по-настоящему, — как-то незаметно перешел от шутливого тона к серьезному, приподнято говорил. — Сибирь заявляет о себе! Имена Щапова и Менделеева известны теперь каждому, кто интересуется передовой жизнью России. Стихи Омулевского, рассказы Наумова… Но вот парадокс: есть сибиряки ученые, поэты, беллетристы, а в Сибири им негде приложить свои силы: нет ни своих журналов, газет, ни своего университета… Замкнутый круг. Один Щукин подвижничает, спасибо ему.

— В подвижничестве ему, конечно, не откажешь, — сказал Потанин. — Но уж больно легко, если не сказать легкомысленно, подходит он ко всякому серьезному делу. Вот и журнал задумал основать…

— Что же в том плохого? — спросил Ядринцев.

— Плохого ничего. Но как он об этом объявляет: сибирская беллетристика-де расцвела бы давно, имей она для того условия. И предлагает свой журнал в качестве палочки-выручалочки.

— Но как же иначе? — начинал горячиться Ядринцев. — Иначе-то как, если журналу не радеть о развитии литературы?

— Если он ставит лишь эту цель, — неуступчиво ответил Потанин, — грош цена всем его начинаниям.

— Разве литература ничего не стоит? — вмешался Наумов.

— Сейчас время прокламаций, а не романов.

— Нет, — вспыхнул Ядринцев, стремительно пронесся от стола к двери и обратно, встал, опираясь обеими руками о спинку стула. — Нет, никогда не соглашусь! Литература была и остается активным движителем общественного развития…

— Сегодня нам нужны Джефферсоны, а мы мечтаем о сибирском Тургеневе, — насмешливо сказал Потанин. — Извините, но я не такое бы объявление написал. Прежде всего, я бы сказал, что в российских провинциях нет умственной жизни. Что Сибирь — одна из резко отмежеванных окраин. Что не было еще журнала, который бы всерьез занимался разработкой вопросов политического быта Сибири. И что журнал наш первым берется за это дело!..

— Не пойму, — досадливо поморщился Ядринцев, — почему вы считаете, что литература не в силах решать эти важные первоочередные задачи? Зачем же принижать значение, интересы литературы?

— Сейчас важнее интересы народа, а не интересы литературы.

— А разве литература не служит интересам народа? И к какому разряду, позвольте спросить, можно причислить роман Чернышевского. Разве поставленный Чернышевским вопрос касается лишь узколитературных интересов?..

Потанин слегка смутился, замешкался, наверное, даже почувствовал свою неправоту, однако продолжал стоять на своем:

— Роман, конечно, тоже своего рода памфлет, но, каким бы он ни был по своему значению, он не в силах заменить прямой, открытой агитации.

— И слава богу, что не может, — сказал Шашков, как всегда сидевший тихо и неприметно в уголке; иногда за весь вечер ни слова не проронит. — Зачем же и требовать от литературы не свойственных ей особенностей, а вместе с тем и принижать ту роль, которую суждено ей играть в обществе?

— Все это верно, — согласился Потанин, — очень верно, друзья мои, да ведь и я не зачеркиваю литературу, а говорю лишь о направлении журнала, задуманного Щукиным. Разве не видите, сколь оно расплывчато и неопределенно, это направление? И разве можете вы спорить с тем, что цвет и жизнь журналу более всего придают публицисты? Что значило бы «Русское слово» без Писарева, а «Современник» — без Чернышевского? Другое дело — где их сегодня, таких публицистов, как Писарев да Чернышевский, найти в Сибири… Но это другой вопрос. А главный — в направлении. И коли журнал родится, кому же, как не нам, думать об этом, печься о нем, кому, если не нам, способствовать верному его направлению. И еще, — добавил, чуть подумав, с грустной озабоченностью оглядывая друзей, — и еще хочу сказать: сегодня мы прощаемся с нашим кружком, который объединил нас, многому научил, но сегодня нам уже тесно в нем, мы выросли из него, стали серьезнее — и дела нас ждут более серьезные. Пора! — он улыбнулся, но лицо его осталось грустным. — Сибирь-матушка заждалась. Так что, прощаясь со своим петербургским кружком, — прибавил многозначительно, — мы не прощаемся друг с другом… Обещали служить ей верно, что ж, пора от обещаний переходить к делу.

Дня через два Потанин уехал. И Ядринцев потерянно ходил из угла в угол, не зная, чем заняться, все валилось из рук; дальнейшее пребывание в Петербурге казалось бесцельным. «Нет, видно, и мне тоже надо отправляться, — решил. — Тем более что в университет нет больше возврата — жандармским духом несет нынче от университетских порядков. Пусть им другие подчиняются. А мы пойдем своей дорогой… Пора! Сибирь-матушка заждалась».

Весной шестьдесят третьего года уезжал в Сибирь и Щапов. Он был худ, бледен, с лихорадочно горевшими глазами. Перед этим его снова больше месяца продержали в арестантской клинике Заблоцкого-Десятовского. Ольга Ивановна приложила немало усилий, чтобы скрасить его жизнь, не дать окончательно упасть духом.

Родные, узнав о ее решении выйти замуж за Щапова и вместе с ним уехать в Сибирь, пришли в ужас. Просили, умоляли, требовали не делать опрометчивого шага, не портить себе жизнь. Но Ольга твердо стояла на своем: «Все уже решено: я поступаю так, как подсказывает мне сердце и разум».