Иван Кудинов - Окраина

— Ухожу я, Федот Иванович. Совсем ухожу.

— Во! Какая тебя муха укусила? Уходить от того, к чему люди всю жизнь идут… Вон спроси, он тебе скажет. От своего отказываешься.

— Нет, Федот Иванович, от своего я не отказываюсь. Потому и ухожу.

В середине августа Фортунат Корчуганов покинул экспедицию, неся в кармане лишь несколько завернутых в тряпицу золотых песчинок — на память. Он возвращался обратно, поднимаясь вверх по Бирюкулю, шел несколько дней, с ночевками, и мысли его были только о Елене, к ней он и шел, рвался, не зная, впрочем, как она его встретит — посмотрит ли насмешливо-холодным взглядом и отвернется, пойдет ли вместе с ним, Фортунатом Корчугановым, дальше… Но так или иначе, а обратного ходу Фортунату не было.

Первый зазимок лег на покрова. Еще накануне, с вечера, было безоблачно и тихо, рясно вызвездилось небо, а ближе к полуночи повалил снег…

Фортунат Петрович выглянул в окно и глазам своим не поверил — зима.

— Батюшки, снегу-то, снегу навалило! — радостно-удивленно воскликнул он и даже прижмурился. — Эко чудо! А мы тут сидим и не ведаем…

Но чуда в том великого, разумеется, не было — случалось и не такое: в позапрошлом году снег выпал в середине сентября, на воздвиженье, когда и снопы в суслонах еще стояли, не вывезенные с полей, и огороды не убраны… Как говорится, цыган еще шубу не примерял. Сибирь — она и есть Сибирь!

Однако Фортуната Петровича поразила не сама перемена в природе, столь круто и неожиданно происшедшая, а то, что выпал снег как раз на покрова — не раньше и не позже.

— Такого-то я и не припомню, — удивленно-весело говорил Фортунат Петрович, веером держа в одной руке карты, а другой рукой протирая запотевшее стекло. — Снег на покрова… Вы только поглядите, поглядите, какое чудо! — обернулся к сидевшим за столом гостям. Гостей было трое: один маленький, подвижный, с бородкой клинышком и в очках, которые поминутно сползали ему на нос, и он быстрыми нервическими жестами то и дело поправлял их, водворяя на место, — это был учитель грамматики Михаил Михайлович Требушинский, фигура хоть и не колоритная, но заметная; двое других, как близнецы, неотличимые — оба жердисто-длинные, тощие, в одинаково серых мешковатых сюртуках, они и фамилию имели одну на двоих — Серовы. И хотя один из них преподавал географию, а другой историю, нередко в гимназии путали, кто из них какой предмет ведет, да и сами они, случалось, путали — и тот, кому надлежало быть на географии, вдруг являлся на урок истории, что приводило учеников в неописуемый восторг, доставляя немало веселых и шумных минут…

Гости встали и подошли к окну.

И тотчас во дворе залаяла собака, яростно гремя цепью, бросилась мимо окон к воротам. Фортунат Петрович, напряженно вглядываясь в белую мглу первоснежной ночи, медленно и озадаченно проговорил:

— Кого там еще нелегкая носит?

Собака приступом шла на ворота, отскакивала с визгом и, свирепея еще больше, вновь налетала, царапая когтями доски. Было ясно — за воротами кто-то есть… Но кому бы там быть в эту пору? И в это время послышался во дворе чей-то голос: «Эй, живые кто есть?» Раздался стук. Собаку словно разрывало. Кто-то пытался ее унять: «Цыть, пошла, вот я тебя, поганая… Цыть! Эй, живые кто есть? Выйдите!» В серой сумяти ничего нельзя было разглядеть. Яростный брех волкодава срывался на протяжный визг, пес кидался к бревенчатому заплоту, скреб лапами тесовые ворота, за которыми, как видно, стоял ночной пришелец.

— Ау-у, в до-оме! Повымерли все, что ли?..

— Фу, дьявол! — выругался Фортунат Петрович. — Кого там еще принесло?

Голос в ночи казался разбойным, жутким, мороз от него по коже. Прибежала горничная, с перепугу зуб на зуб не попадает.

— Слышите? Стучат…

— Зубы у тебя стучат, — сказал Фортунат Петрович. А с улицы настойчиво взывал хрипловато-простуженный голос:

— Эй, в доме-е!..

— Надо посмотреть… — не очень уверенно решил Фортунат Петрович. — Кого там нелегкая принесла.

— Не вздумайте! — предупредил Требушинский. — Покричит да перестанет. Бродяга небось, варнак… Вона их сколько шляется по Сибири нынче, тыщ сорок или пятьдесят…

Однако никто не обратил внимания на его слова. Собака во дворе не унималась.

— Пойду посмотрю, — двинулся к двери Фортунат Петрович, остальные последовали за ним. Требушинский, опрокинув под шумок свой лафитник, расхрабрился:

— Надо бы все ж таки ружьишко прихватить… Не ровен час. Голыми-то руками его, поди, не взять… Варначья кровь!..

И сунулся было в дверь, но Фортунат Петрович оттеснил его в сторону и первым вышел в холодные сени. Постоял, прислушиваясь и чувствуя, как мелко дробят зубы, противная дрожь охватывает все тело. Собака неистовствовала. Фортунат Петрович отодвинул засов, приоткрыл дверь. Смутной белизной выпавшего снега ударило в глаза. Было свежо, чисто, пушистые хлопья лежали на перилах и ступеньках крыльца. А снег все шел и шел, щекотно касаясь лица. Собака, узнав хозяина, подбежала, ткнулась мордой в колени и снова кинулась к воротам, оглашая двор яростным лаем.

— Кучум! — окликнул Фортунат Петрович. — Замолчи. Кто там?

Невидимый за воротами человек подал голос:

— Свои.

— Что еще за свои? — недоверчиво спросил Фортунат Петрович. Голос за воротами был незнаком. — Шутить изволите, сударь?..

— Правду говорю. Не до шуток мне. Да уймите собаку. И не бойтесь меня — нет у меня за пазухой камня…

— Камней за пазухой и мы не держим. Кучум, фу, ф-фу! На место! — прикрикнул Фортунат Петрович, спускаясь с крыльца. — Кто вы, по какой надобности в такую пору?

— Мне нужен директор гимназии Фортунат Петрович Корчуганов, — ответили из-за ворот. — А по какой надобности, ему я и объясню.

— Директор? — удивился Фортунат Петрович. — Так это я и есть… А вы кто и по какому делу?

— Ваш коллега.

— Ко-оллега? Как прикажете понимать?

— Так и понимайте: ваш коллега, — повторил тот, за воротами. — Да вы напрасно сомневаетесь. Радомский я, Степан Яковлевич Радомский. Прибыл на вакансию учителя словесности.

— Радомский? Но учителя словесности мы ждали еще в августе, а сегодня первое октября. Покров. Снег вон уже выпал…

— Виноват. Задержка вышла в дороге. Этап двигался медленно, — ответил Радомский.

— Какой этап? — не понял Фортунат Петрович. А Требушинский захохотал и едко заметил:

— Дак тебе, братец, поди, не в гимназию, а на пересылку?

Тот, за воротами, выдававший себя за учителя словесности, помешкал, будто собираясь с мыслями, откашлялся простуженно и устало проговорил:

— Впустили бы вы меня, а потом и допрашивали. Промерз я до костей. И голоден, аки пес бродячий.

— Хорошо, сейчас, — сказал Фортунат Петрович, взял Кучума за ошейник, отвел в дальний угол двора, привязал покороче, вернулся и отворил калитку, впустив ночного гостя. Повел через двор, в дом. В сенях предупредил: