Иван Кудинов - Окраина

А недавно он получил письмо из Нижнего — от Аделаиды Федоровны Барковой. Кто она, эта Баркова? Ядринцев терялся в догадках: «Обращаюсь к вам с просьбой по поручению редактора «Волжско-Камской газеты…» Сама по себе просьба была незначительной, пустяковой — сообщить перечень своих статей, опубликованных в петербургских журналах, — и не составляла никакой для него сложности: он тотчас ответил незнакомой корреспондентке. Судя по всему, она была сотрудницей газеты. «Обращаюсь к вам… по поручению редактора». Странно было только одно: редактор обычно со всеми просьбами обращался к Ядринцеву сам или делал это через Потанина, который в свое время и связал его с этой газетой, способствуя публикации многих его материалов. И вдруг Аделаида Федоровна Баркова. Кто она, какая из себя?

Ядринцев старался вообразить, мысленно нарисовать портрет Аделаиды Федоровны… Ждал от нее новых писем. И, уже вовсе никуда не годно, хотел, чтобы она оказалась молодой и красивой… Зачем? Ах, Ядринцев, Ядринцев, мало тебе печальных уроков! — пытался образумить себя. И вот приходит второе письмо, из которого он узнает, что Аделаида Федоровна лишь год назад окончила гимназию, а нынешним летом собирается вместе с матерью переехать в Петербург и поступить на педагогические курсы…

Ядринцев подошел к своему дому уже в сумерках. Хозяйка стояла за воротами и громко, с передышками — крикнет и прислушается — звала опять где-то заигравшегося допоздна сына:

— Ващка-а, иди домой! Змей подколодный, — тихо, как бы только для себя, добавляла и снова принималась звать, улещивать: — Ващка-а, иди чай со шлащтями пи-ить!..

Ядринцев, улыбаясь, шел на голос, будто это его звали, ему обещали сласти, без которых трудно прожить человеку. Он шел торопливо, охваченный странным, непонятным волнением, а мягкий, певучий голос все звал и звал…

Шашков хлопотал о свободе. Григорий Евлампиевич Благосветлов, редактор «Дела», глубоко ценивший Серафима, принимал в этом живое участие, обратясь к протекции знатных петербургских барынь. И то сказать: хочешь положительного решения — обращайся прежде не к министру, а к его жене!..

Ядринцев ежедневно теперь навещал Шашкова. Справлялся:

— Ну что, какие новости?

Шашков беспомощно разводил руками:

— Вот жду…

Он похудел за последние дни еще больше, осунулся, тонкая шея торчала из воротника.

— Ничего, ничего, все образуется, — подбадривал Ядринцев. — Коли сам Благос взялся за дело, толк будет.

Шашков сдержанно улыбался.

— И я надеюсь. Послушай, Николай Михайлович, а что же ты… отчего не хлопочешь?

— Безнадежное дело, — хитро посмеивался Ядринцев. — Дама сердца моего живет далеко, боюсь, не составит протекции… Да и полно об этом, должен же кто-то из нас быть первым. Потанин вон пишет: чем больше выйдет на свободу наших товарищей, тем легче будет освободиться остальным. Правильно! Лиха беда начало. А все ж таки завидую я тебе, Серафим Серафимыч, скоро ты будешь в Нижнем… Твердо решил там остановиться?

— Пока поживу.

— Правильно. Такая газета под боком!.. Да тебе там цены не будет. А может, стоит сразу в Петербург махнуть?

— Да нет, поеду в Нижний… Оттуда ближе до Сибири, — улыбнулся мягкой своей, застенчивой улыбкой. — Да и рано об этом говорить… Делим шкуру не убитого медведя.

— Ну, охотники-то мы искусные, — пошутил Ядринцев. — Добудем медведя, и не одного. Не сомневайся. Главное, как только устроишься, дай знать о себе. А мы тебя не подведем. Громыхнем всеми сибирскими пушками через «Камско-Волжскую газету» так, что до Петербурга эхо докатится!..

— Эхо-то уже докатилось…

— Ну, то было только начало — цветочки, как говорят. А ягодки еще впереди. Эх, Серафим Серафимыч, нам бы свою, сибирскую газету! Вот бы развернулись…

— Что ж, будет и своя, придет время.

— Придет время… Ждать, когда оно придет? А тем временем наши землекабальники приберут к рукам не только Запад, но и весь Восток… Слава богу, Маркс громыхнул уже по их капиталу своим «Капиталом». Да ведь и нам сидеть сложа руки негоже. Не ждать, когда это время придет, а самим надо идти…

— Разве мы не идем?

— Идем. Идем… — повторил Ядринцев и погрустнел. — Да уж очень медленно, с остановками идем.

— Стало быть, неизбежны остановки. Ничего не поделаешь, — сказал Шашков, помедлив, спросил: — Послушай, а почему бы тебе не попросить графа Соллогуба, чтобы он походатайствовал?..

— Соллогуба? — удивился Ядринцев, ему не приходила эта мысль в голову. — И ты полагаешь, что на его тарантасе можно далеко уехать?

— Отчего же и нет. «Тарантас» у него превосходный! Помню, я эту повесть за один вечер проглотил…

— Да, да, я ее тоже читал с удовольствием. Особенно запомнились мне вот эти слова: «На Востоке всякое убеждение свято. На Западе нет более убеждений. На Востоке господствует чувство, на Западе владычествует мысль. А России суждено слить в себе мысль и чувство при лучах просвещения, как сливаются на небе цветы радуги от яркого блеска солнца». Как сказано! А что, может, и впрямь написать Соллогубу?..

— Непременно. И раздумывать не надо. Граф Соллогуб в тюремном комитете имеет вес, с ним, говорят, сам государь считается. Неужто не поможет? И книгу твою там хорошо приняли, благожелательно к ней отнеслись…

— Одно утешение, что бла-го-же-ла-тель-но… — усмехнулся Ядринцев. — А на деле что получается: держат ее под спудом. Не для тюремного же комитета я ее писал. Куда приятнее было бы знать, что «Общину» мою читают не только в Петербурге, но и на Востоке, в Сибири. Да ведь она туда и не попала!..

— Попадет, непременно попадет, — уверил Шашков. — Что до наших окраин, долго им еще, видно, испытывать на себе бремя централизации, неравенство, очень долго…

— И долго еще нам предстоит бороться против этого неравенства! — горячо прибавил Ядринцев. — Дай бог, чтобы хватило всей жизни. Знаешь, Серафим, — подошел, тронул Шашкова за плечо, — ежели я и рвусь на свободу, так только по одной причине… только по одной: чтобы всецело отдаться делам Востока, всецело и безраздельно заняться вопросами наших окраин. Иной мечты у меня нет.

Наконец после долгих томительных ожиданий пришли бумаги об освобождении Шашкова.

Шашков уехал — и стало пусто без него. Ушаров после очередных «подгулок» вовсе опустил руки, впал в меланхолию. Зашел однажды, тяжело опустился на лавку и медленным, сдавленным голосом стал говорить о Байкале — о том, как долго и яростно сопротивляется он первым морозам, не хочет сдаваться, взламывая первоставный лед…

— Вот и я тоже сопротивляюсь, — глухо проговорил. — Да сил уже нет.

Ядринцев поставил перед ним чашку горячего чая. Сердито выговаривал: