Иван Кудинов - Окраина

— Ювеналиус, — отрекомендовал его Шашков. — Мой спаситель. А это, — кивнул на Ядринцева, — Николай Михайлович. Отныне будем вместе.

Ювенал еще раз поклонился и вышел, неслышно и мягко ступая. Минут через пять под окном задымил самовар. Вскоре Ювенал снова явился, выставил чашки, сахарницу, ложечки, все это молча, деловито. Потом сказал:

— Прошу, господы, кушать чай…

Чай после дороги — прекрасно! Да еще с рафинадом, с пшеничною булкой.

— Ну, Серафим, живешь ты, надо сказать, барски, — шутил Ядринцев. — Между прочим, что это за человек? — спросил, когда молчаливый и деловитый Ювенал вышел.

— Ювенал-то? О, это прелюбопытнейшая личность! Польский ксендз. Доминиканец. Умный человек, но каши в голове много… А тебе он что, не понравился?

— Нет, отчего же, вполне сносный. Только, глядя на него, я подумал о Вольтере, которому прислуживал какой-то иезуит, — улыбнулся Ядринцев. — И Вольтер, рекомендуя его, обычно говорил: это не первый человек на свете…

Шашков засмеялся.

— Считаешь, он у меня в услужении? Нет, нет, Ювенал совсем другой… Знаешь, я очень был плох, и Ювенал не отходил от меня, исцелял, как мог, прямо скажу, спас он меня. Прекрасный человек. Послушай, — вдруг перевел разговор на другое, считая, видимо, тему насчет доминиканца исчерпанной, — послушай, Николай, а где же остальные наши сибиряки?

— Остальные… — погрустнел Ядринцев. — Остальные — кто где. Ушаков отправился в Холмогоры. Буду, говорит, там разводить черных коров, а то резьбой займусь… табакерки изготовлять стану. Шайтанову Пинега назначена. А мы вот с тобой…

Снова появился Ювенал. Положил перед Шашковым какие-то порошки, стоял подле, смотрел строго.

— Спасибо, Ювенал, непременно приму твое зелье, — сказал Шашков. Однако Ювенал все стоял, упорно глядя на Серафима.

— Принми, Фимыч, на моем глазу… — велел он, смешно коверкая русский язык. — Принми.

И не ушел, пока Шашков не проглотил порошки, морщась и торопливо запивая чаем.

— Видал? — кивнул он на дверь, за которой скрылся поляк, и в голосе его прозвучало уважение к этому странному с виду, загадочному человеку. — Упрямый спирит. Может, и не первый человек на свете, но для меня он незаменимый.

Они теперь встречались ежедневно. Ядринцев поселился неподалеку, через улицу, и уже недели две спустя знал о Шенкурске не меньше любого старожила. Поражала скудная природа, бедная земля. Хозяин, в доме которого Ядринцев жил, разговорившись как-то, жаловался:

— А цего тут, — вместо «ч» у него выходило звонкое, отрывистое «ц», — цего тут доброго? Хлеб-то хоть и родит, а какой хлеб-то, горе одно. Лес не успеешь вырубить, а там уже все песком занялось… Цего хорошего?

Ядринцев приглядывался к жизни этого маленького, богом забытого, нуждою забитого городка. Люди здесь, как и всюду, жили надеждой на завтрашний день, готовы были все вытерпеть, вынести, лишь бы дожить до этого светлого завтра. Но вот наступало завтра, приходило со своими трудностями и невзгодами, становясь грубой, жестокой явью — и все сначала: впереди опять маячило новое завтра, новые надежды, без которых и вовсе не жить. Похоже было на то, как хозяйка дома Фетинья, когда надо залучить домой заигравшегося шестилетнего сына, выходила за ворота и звонким, распевным голосом звала:

— Ващка-а! Ващка-а, змей подколодный, иди домой! — Васька то ли не слышал, то ли не отзывался умышленно, и тогда она прибегала к испытанной и верной хитрости. — Ващка-а, — смягчала голос, — подь домой, чай со шлащтями будем пи-ить!..

Чай «со шлащтями» действовал магически — и через минуту-другую запыхавшийся, взъерошенный Васька влетел в ограду…

Сладости предстоящей, будущей жизни — вот что манило и обнадеживало.

Убогий Шенкурск, со своими девятьюстами обитателями, влачившими жалкое существование, но жившими неизбывной надеждой на завтрашние «сладости», поначалу вгонял Ядринцева в уныние.

Он поражался человеческому терпению, упорной вере: завтра придет и будет оно совсем иным. И видел почти каждый вечер, как в густеющих августовских сумерках выходила за ворота Фетинья и оглашала улицу распевно-вкрадчивым, грудным голосом:

— Ващка-а-а, иди чай со шлащтями пи-ить!

И Васька тут как тут. Хотя по опыту своему и должен бы знать, что ни вчера, ни позавчера, когда его матка заманила таким вот образом, никаких сластей ему не перепало; он и знал это, знал, но тем не менее опять верил, надеялся, что уж сегодня-то наконец попьет он чаю со сластями!..

А вскоре и Ушаров приехал, свалился как снег на голову нежданно-негаданно. Сумел, говорит, убедить начальство, что место его не в Холмогорах, а в Шенкурске… Так и не удалось ему заняться разведением черных коров. Но табакерки искусной холмогорской резьбы он привез и подарил друзьям.

Надзор за ними хотя и не был столь строг, как за уголовными, которых здесь тоже было достаточно, однако и без внимания их не оставляли. Несли царскую службу в Шенкурске штаб-офицер и несколько унтер-офицеров, не считая, разумеется, рядового состава… Унтер-офицеры в свободное время щеголяли при полном параде — мундиры с иголочки, пуговицы блестят, сапоги со шпорами, на шапках султаны… Важные, как петухи, они расхаживали по городу, время от времени возникая под окнами поднадзорных…

Иногда поднадзорных навещал будочный полицей-солдат, робкий и молчаливый парень, который, войдя в дом, обычно справлялся: «Как здоровье?» Должно быть, так велено было начальством, и он в точности исполнял приказ. Будочный мог явиться в любое время дня и ночи. Словом, жизнь шла своим чередом.

Собирались друзья на квартире Шашкова, пили чаи со «шлащтями», если таковые оказывались, обсуждали новости, почерпнутые из газет и писем, и спорили до хрипоты, не найдя общего взгляда на тот или иной вопрос.

Только Ювенал, со своею загадочной, спиритической усмешкой, помалкивал, вовсе не ввязываясь в разговор. Приходили еще несчастный, полупомешанный Фатымов, бывший гвардейский подполковник Соколов, сосланный в Шенкурск «за недостойные гвардейского офицера размышления», бывший штаб-лекарь Крыжановский, меланхолик и меломан, игравший по вечерам разные вариации на скрипке…

Он взмахивал смычком, прикасаясь к струнам, мягко и бегло проводил по ним, и печальная музыка, вырвавшись из-под смычка, напряженно звучала, наполняя комнату, не разрушая, однако, великого благостного покоя, наступавшего в мире, а как бы еще больше его подчеркивала, дополняя и усиливая. Томительное волнение охватывало каждого, в горле начинало першить… Вдруг кто-то всхлипнул… Ядринцев обернулся и увидел искаженное страданием, болью, залитое слезами лицо Фатымова.

— Родина надо! — сквозь прерывистые всхлипы говорил он. — Домой хочу…