Иван Кудинов - Окраина

И дальше все было, как во сне. Потанин сел прямо на пол, крупными градинами катился по его лицу пот.

— Федор Силыч, как Антоша-то, большой уже, наверно? Передайте поклон ему от меня. Скажите, чтоб учился, непременно пусть учится.

Тягунов опустился на колени рядом с Потаниным, будто просил у него прощения, глаза его горячо и влажно блестели. Он провел рукавом по ним, вздохнул, повертел в руках кандалы и бережно стал примерять, прилаживать к ноге, чтобы половчее сидели — не давили, не терли… Вдруг поднял голову и, зло, свирепо глянув на стоявшего рядом жандарма, рявкнул:

— А подкандальники где? Тебе бы вот голое железо на ноги надеть… Где, говорю, подкандальники?

Жандарм вздрогнул, засуетился — и уйти нельзя, и ослушаться этого бешеного кузнеца тоже опасно, да и подкандальников где на всех наберешься?..

Все было, как во сне. Ядринцев кинулся искать подкандальники. Он теперь и не помнит, кто их дал, не то кто-то из уголовных бродяг, не то кто-то из крестьянских арестантов — добротные, мягкие, кожаные… И он, прибежав, отдал подкандальники кузнецу, который, прилаживая их к ногам Потанина, придушенно, со слезами говорил:

— Прости меня, Григорий Николаич… Хоть ты прости. А сам я себе не прощу. Никогда не прощу! Разве можно своими руками такое сотворить?

Все было, как в дурном сне. Это прощание и Потанин, сидящий на полу, с крупными каплями пота на лице, звон заковки… снова бледное, истомленное лицо друга, а затем тройка с жандармами и взвившаяся пыль…

Они стояли до тех пор, пока видели повозку и сидящего на ней Потанина; кандалы на ногах его тускло поблескивали… Кто-то крикнул вслед, кажется, Ушаров:

— Светает, товарищ! Светает…

Повозка быстро удалялась.

Потом они видели, как, сгорбившись, точно сразу лет на двадцать постарев, уходил кузнец Тягунов, держа перед собой тяжелые набрякшие кулаки.

Было погожее июньское утро. Солнце, еще невысокое, светило нежарко. Ослепительной синевой отливал на повороте Иртыш. И дурманящий, горький запах полыни кружил голову…

Свеаборг встретил Потанина идиллической тишиной, умиротворенностью. Солнце сияло, когда они въехали в крепостные ворота, столбы которых сложены были из огромных гранитных плит и казались вечными, нерушимыми, как сама природа… Здесь повозка остановилась. Дальше — пешком.

Миновали собор, приземистые длинные казармы, шли берегом, усеянным ракушечником, склизью моллюсков, обрывками пеньковых и металлических тросов… Два арестанта, сопровождаемые солдатом, собирали обрывки, складывали в кучу — и все трое мирно о чем-то разговаривали. Неподалеку, за каналом, в лабиринте каких-то развалин, заросших бурьяном, бегали ребятишки, кричали вслед:

— Эй, железные ноги, не надо подмоги?

Раскаленные камни пышут жаром. Несколько солдат моют в заливе тюфяки, обливают друг друга водой и громко хохочут. Однако ни этот смех, ни голоса, доносящиеся откуда-то из-за казарм, от постовых будок, ни вкрадчиво-мягкий шорох набегающих на берег, шелестящих по песку и гальке медлительных и плоских волн — ничто не может нарушить устоявшейся тишины, какого-то всеобъемлющего, вселенского покоя… Странное напряжение, владевшее Потаниным весь долгий путь от Омска до Свеаборга, начинает его отпускать, и он, забывая на время о тяжести кандалов, шагает бодро — слава богу, все трудное позади… Так хочется верить, что позади!..

Наконец добрались до канцелярии. Толстый, с распаренно-красным лицом письмоводитель, оглядев Потанина, спрашивает:

— За какую провинность?

Голос его звучит по-домашнему просто, лениво и мягко. И Потанину тоже хочется быть искренним и ровным.

— За любовь и веру. — отвечает он. Письмоводитель недоверчиво смотрит, лицо его враз строжеет, становится сердитым.

— Ты мне фортеля не выкидывай! Отвечай как положено.

— Вот я и отвечаю, — говорит Потанин. — За любовь к своей родине, за веру в лучшую ее долю…

— Политический он, — поясняет сопровождавший Потанина унтер-офицер по фамилии Глинский и, посмеиваясь, добавляет: — Стало быть, и вера у него своя.

Наконец со всеми формальностями покончено. Отставной сотник Григорий Потанин передается в распоряжение начальника военно-исправительной роты. Жандармскому унтер-офицеру Глинскому вручается квитанция за № 1060, и он, облегченно вздохнув, — гора с плеч! — дружески кивает Потанину: «Ну, бывай».

Камера, куда привели Потанина, рассчитана на девять человек, а он оказался двадцатым. Кто-то ехидно и зло спросил:

— Дак он что, новенький-то, на потолке будет размещаться?

Потом его окружили старожилы Свеаборга, стали расспрашивать, кто он и что за человек, задавая вопросы прямо, без обиняков:

— Откуда прибымши? Может, чей земляк?..

— Все мы земляки, — улыбнулся Потанин. — Под одним небом ходим, на одной земле живем.

— Ишь, мудреный какой. Земля-то одна, да местов на ней всяких много. Вот я, например, с-под Саратова, — сказал человек, лет тридцати, скуластый, курчавый, смоляные брови вразлет, что-то цыганское в облике, плутовато-нахальное. — А вон тот, — кивнул на щуплого, худого мужичонку, сидевшего в углу, на нарах, — тот с-под Можайска. Слыхали? Дед у него, можно сказать, герой Бородинского сражения, фельдмаршала Кутузова видел и разговаривал с ним, как вот я с тобой разговариваю, заслуженный дед… Отец в Старо-Никольском соборе причетником служил, а сын вот нары протирает… Ха-ха!.. — клокотало у него в груди от смеха. — Ну, а ты откуда?

— А я из Сибири.

Кто-то присвистнул, недоверчиво хмыкнул.

— Мели Емеля…

Курчавый насупил брови, недобро поглядывал:

— Тут у нас врать не принято, за грех почитается…

— А я не вру: из Сибири. Слыхали о таких краях?

— Слыхать-то слыхали, да бог миловал, не доводилось бывать. А ты как же оттуда вырвался, помилование вышло?

— Помилование… — усмехнулся Потанин. Вид у него был усталый, долгий переход давал о себе знать. И курчавый вдруг, меняя тон, распорядился:

— Все. Ша! Человек с дороги, дайте отдохнуть. Эй, Парамошка! — скомандовал. — Расстарайся-ка чаю. Да живо!

Потанина угостили чаем, приправив его цикорием.

Камера с одним оконцем и толстыми каменными стенами напоминала склеп, еще и солнце не зашло, а в каменной норе уже темно. Впрочем, Потанина это не удивляет — за три года в Омском остроге он всякое повидал…

После ужина — вечерняя поверка. Запираются крепостные ворота. Отбой. Но в камере долго еще не спят. Рассказывают всякие небылицы, спорят. Парамошка, который угощал Потанина чаем с цикорием, яростно доказывал кому-то, что миллион рублей ни за что не пропить за год… Все хохочут. Оппонент Парамошкин, мужичок «с-под Можайска», видать, опытный спорщик и опровергатель, спокойно твердит: