Иван Кудинов - Окраина

— Хорошо, когда покушения совершаются незаряженными пистолетами…

Великий князь пробыл в Томске четыре дня. Он принял участие в охоте, посетил воинский госпиталь, казармы, острог, детский приют, мужскую и женскую гимназии… Князь был молод, любезен, и Катя Корчуганова, увидев его, подумала, что было бы, наверное, уместно подойти к нему и рассказать о судьбе Ядринцева и его друзей, вот уже три года томившихся в Омской тюрьме, попросить защиты, снисхождения… Но подойти к нему было трудно. Катю сжимали со всех сторон — рукой пошевелить невозможно, сдвинуться с места нет сил. Да и пробыл в гимназии великий князь недолго. Он что-то говорил, но что говорил, какие слова, Катя не слышала, не разобрала, думая лишь об одном: «Господи, да ведь он может, может освободить Ядринцева. Надо только объяснить ему, попросить…»

Показалось, что великий князь, обернувшись, многозначительно посмотрел на нее, может быть выделив из общей массы, уловив в глазах ее немой вопрос, и Кате почудилось, что он смотрит на нее тоже вопросительно… Она рванулась изо всех сил, больно ударившись о чье-то костлявое плечо, не обращая внимания на боль, во что бы то ни стало пытаясь пробиться к великому князю, но он в это время двинулся к выходу, сопровождаемый многочисленной свитою. Катю оттеснили к стене, прижали так, что в глазах потемнело. И она поняла, поняла, поняла, что из ее затеи ничего не выйдет! И не могла сдержать слез. Никто не обратил внимания на ее слезы, потому что плакала не она одна — слезы восторга и умиления блестели на глазах у многих… Никто не замечал Катю. И она никого не видела, не замечала. И незаметно для самой себя оказалась на улице. Шла, точно слепая, не зная куда, зачем и почему, думая лишь об одном, об одном: «Господи, я ведь могла помочь Ядринцеву… Могла, но не сумела. И никогда себе не прощу этого. Никогда!»

После коротких спорых дождей все вокруг становилось свежо, чисто, буйно зеленели березы под окнами кордегардии и во дворе острога; пахло травой, которая росла всюду, даже в расщелинах старой крепостной стены, пробиваясь сквозь камни. Иртыш в солнечные дни поблескивал серебром, а в пасмурные отливал сталью. Ядринцев смотрел на реку и думал: «Сколько воды утекло за это время! А мы все ждем и ждем… Три года ждали. Сколько еще нужно ждать?»

И откуда только силы берутся! Хотя, по правде сказать, не у всех достало сил, иные не выдержали: вон от Щукина прежнего лишь тень осталась… Бедный Щукин сам не свой, весь погружен в себя: «Если ты сын божий, сойди с креста…» Зато Шашков ходил с высоко поднятой головой, держался мужественно. И на допросах вел себя вызывающе, дерзко. Его спрашивали:

— Скажите, чего желали вы добиться своими противозаконными действиями для Сибири?

Он отвечал:

— Настоящей законности.

Ему говорили:

— Но это не ваше дело устанавливать законы. Кто вас просил думать и решать за все общество?

Он смеялся, тонкое красивое лицо его бледнело:

— Общество? Но что такое общество? Объясните мне, господа следователи. Разве те, кто утверждает лживые законы, есть общество?..

Его содержали на гауптвахте; реже, чем других, выводили на прогулку. И то лишь на платформу. Он размеренно вышагивал, надвинув на глаза широкополую шляпу, в длинном арестантском пальто из грубого серого сукна… Потом, когда следствие закончилось, и его перевели в общую камеру, жить стало полегче. И Шашков, как и Потанин, погрузился в изучение архивных материалов; кроме того, он изучал французский, немецкий и английский языки. Ядринцев, смеясь, подтрунивал:

— Скажи, Серафим, а на каком языке ты с жандармами изъясняешься?

Он отвечал серьезно:

— На тарабарском. Они и русского-то языка как следует не понимают.

Наконец из правительствующего Сената был получен указ, который гласил о необходимости «удаления подсудимых, в административном порядке, из Сибири, с целью сделать их через то совершенно безвредными для оной…» И далее уточнялось:

«Сотника Григория Потанина, виновность которого значительнее прочих, сослать в каторжные работы на пять лет в одну из крепостей Финляндии, как о том ходатайствовал генерал-губернатор Западной Сибири, с тем, чтобы по окончании срока возвратить не в Сибирь, как по общему закону следовало, а в одну из северо-восточных губерний европейской России; хорунжего Александра Шайтанова, сына священника Серафима Шашкова, состоящего в XII классе Николая Щукина, мещанина Николая Ядринцева, есаула Федора Усова и сына губернского секретаря Николая Ушарова, лишив всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, сослать на житье под строгий надзор полиции в отдаленные уезды Архангельской и Олонецкой губерний; хорунжего Григория Усова и воспитанника Иркутского военного училища Андрея Золотина, не лишая прав состояния, выслать из Сибири…

На подлинном собственною Его императорского Величества рукою написано: «Быть посему».

Быть посему! Из сорока с лишним человек, привлеченных по делу о сибирском «сепаратизме», осуждено было — девять. Им зачитали указ, ознакомили с приговором. Но пришлось ждать еще почти месяц, томиться в опостылевшем остроге.

Наконец их собрали вместе, сделали перекличку, хотя и так видно — все налицо. И повели в канцелярию, где в присутствии жандармского полковника Рыкачева и полицмейстера Иванова они дали подписку, что с высочайшим указом ознакомлены. Ядринцев усмехнулся:

— Вот мы какими знаменитыми стали — автографы наши нарасхват!..

Первым подошел к столу Потанин, взял ручку и, ни слова не проронив, твердо и кратко вывел: «Арестант Потанин». Вторым был Шайтанов. Он расписался, выпрямился и громко сказал:

— А я все думал, гадал: отчего в сибирских острогах так много образованных, ученых людей? А это, оказывается, все просто: дабы умели расписаться собственноручно.

Ядринцев поставил свою подпись чуть наискосок, рядом с потанинской, точно и здесь он хотел быть поближе к своему другу, и, насмешливо сощурившись, посмотрел на Рыкачева.

— Поздравляю вас, Владимир Петрович, с повышением, — сказал с откровенной издевкой. — Полагаю, дело наше тому способствовало немало?

Полковник вспыхнул.

— Ваше дело — позор для России. Неужто вы и по сей день не поняли?

— Ничего, Россия нас поймет, — ответил Ядринцев, передавая ручку Серафиму, и тот небрежно и размашисто черкнул: «Шашков». И, оглядев товарищей, стоявших рядом, плечо к плечу, проговорил серьезно:

— Какая честь, друзья… первыми идти в ссылку не в Сибирь, а из Сибири! Какая честь!..

Было душно. Окно раскрыто настежь, и запах молодой полыни, росшей вокруг крепостной стены, наполнял комнату. Высоко в небе, над Иртышом, кружил коршун, широко и вольно распластав могучие крылья. Куда ему лететь — он сам об этом знает. Ядринцев уже не раз ловил себя на том, что завидует птицам… Человек завидует птицам?..