Иван Кудинов - Окраина

Щукин дольше других задержался у стола. Руки его тряслись, пальцы едва держали перо, и он с трудом совладал с ним, медленно и старательно выводя каждую буковку, точно это имело для него какое-то значение: «Уездный учитель губернский секретарь Николай Семенович Щукин».

Запах полыни был невыносим.

Когда возвращались, шагая через тюремный двор, мимо кордегардии, по каменно твердой, выбитой тысячами ног дорожке, вдоль старой крепостной стены, запах полыни чувствовался еще острее. Шли молча. Усталые. Задумчивые. Кружил высоко в небе громадный сибирский коршун. Трещали цикады в траве, словно была тут не тюремная ограда, а поле, заиртышская степь… И они шли по этой степи — такие молодые, сильные и свободные.

— Катя приехала, — сказал Ядринцев. — Представляете, из Томска на перекладных, почти тысячу верст! А свидание не разрешили, нашли, что в моем положении встречаться с людьми посторонними, чужими опасно… Это Катя посторонний человек? — вздохнул он огорченно и умолк. Потанин тронул его за плечо, желая утешить, но еще более своим сочувствием бередя в нем обиду. — Какая жестокая изощренность — отнимать у людей то, что принадлежит им по праву.

— Ничего, не падай духом, — сказал Потанин, — я уверен, Катя добьется своего — и свидание вам разрешат. Откуда же ты узнал, что она приехала?

— Получил письмо, — тихо ответил Ядринцев. — Окольным путем. Через одного конвойного…

— Вот видишь! Все будет хорошо, уверяю тебя. Ну, и что в Томске, какие новости?

Ядринцев улыбнулся невесело.

— Томск стоит на старом месте. А общество тамошнее живет нынче впечатлениями от посещения города великим князем Владимиром.

— Осчастливил Сибирь, — буркнул Ушаров. — Такое событие!..

— Катя жалеет, что не удалось ей поговорить с великим князем, — добавил с грустной иронией Ядринцев. — Она полагает, что он посочувствовал бы нашему делу и выпустил нас на свободу…

— Держи карман шире! — усмехнулся Ушаров.

— А еще, друзья, — искоса поглядывая на конвойных, сказал Ядринцев, — есть весточка от Федорова-Омулевского…

— Что за весточка, откуда? — спросил Потанин. И Ядринцев, помедлив и глубоко вздохнув, негромко продекламировал:

— Друзья, да ведь это прямо к нам обращается Омулевский! — сказал Ушаров, когда Ядринцев кончил читать. — Чувствуете?

Вечером в камере, где жили «сепаратисты», звучали стихи Омулевского, переложенные на песню: «Светает, товарищ! Работать давай!..» Новая песня пришлась всем по душе.

Как неостановимо, стремительно несется время. Кажется, вчера еще горели под солнцем апрельские снега, шумели майские грозы — и вот уже лето, душный и знойный июнь… Как неуловимо проходит время! И как медленно, мучительно тянутся недели, дни, часы, минуты… Скорее бы — в путь!

Три года отсидели они в Омском остроге, ожидая решения своей судьбы. И вот наконец указ оглашен, приговор вынесен. И теперь они знают, понимают, что чуда не произойдет и скоро, очень скоро их отправят из Сибири… Из Сибири!

Ядринцев проснулся в это утро рано. Едва брезжил рассвет. В камере было душно, серо. Тревожная предутренняя тишина. Когда еще и птицы молчат. Но нет, какая там тишина… Задавал храпака в углу, у стены, Шайтанов. Постанывал во сне, бормотал что-то Щукин. Ворочался рядом, вздыхал Потанин.

— Не спишь? — спросил Ядринцев шепотом. И Потанин шепотом же ответил:

— Нет. Какой там сон…

Они полежали молча, прислушиваясь. Громыхнул, звякнул где-то засов, послышались в коридоре твердые, бухающие шаги. Кто-то там громко и протяжно зевнул и засмеялся.

— Ну, вот и настал час… — проговорил Потанин с какою-то печальной торжественностью. И хоть голоса не повысил, говорил все так же тихо, почти шепотом, вдруг все враз проснулись. И Шашков тревожно спросил:

— Что? Уже?..

Дверь в это время распахнулась, и чей-то сиплый, тягучий голос произнес:

— Потанин! Собирайся. Живо, живо! Выходи…

Он вышел. И отчего-то вдруг стало жутко. Потанина увели, чтобы перед отправкой на каторгу совершить «обряд» гражданской казни. Неподалеку от собора, в котором хранилось святое знамя Ермака, на площади был наспех сколочен деревянный помост… Позже Потанин говорил, что в какой-то миг, когда он поднимался по скрипучим сосновым доскам на эшафот, вдруг его пронзила и обожгла мысль: «А что, если это не «обряд», а настоящая казнь — от него лишь скрывали. И вот совершается!» Но страха не было, совсем он не испытывал страха, было лишь омерзительное чувство к окружавшим его и почему-то все время суетившимся людям. Потом над его головой, как и полагается, «сломали» шпагу. Усадили снова в колесницу и с того же суетливой поспешностью повезли обратно в острог.

Уже совсем рассвело. И все были на ногах. Потанин вернулся, как-то враз осунувшись, бледный.

— Ну вот, с того света воротился… — неловко пошутил. Хотел, видимо, разрядить натянутую, тревожную обстановку, прийти в себя. Но шутку не приняли.

Потом был завтрак. Однако не успели еще покончить с ним, снова тот же сиплый, тягучий голос раздался:

— Потанин! Живо, живо…

Ядринцеву все это казалось тяжелым, кошмарным сном. И он, как во сне, видел Потанина, непривычно бледного, с плотно сжатыми губами. Он собирал свои немудреные вещи, поспешно укладывал… Все? Кажется, все. Вошел жандарм, держа в одной руке кандалы. И тут же, следом, вошел высокий хмурый человек, с кувалдообразными, тяжелыми руками, чем-то похожий на Михайлу Дубравина… Это был кузнец, который должен произвести заковку, «обуть» Потанина в кандалы. И Ядринцев поразился его схожести с Михайлой Дубравиным.

Кузнец подошел к жандарму, взял из его рук звякнувшие цепями кандалы и посмотрел на Потанина. Вдруг отшатнулся, мотнув головой, точно его ударили, проговорил с испугом, изумленно:

— Григорий Николаич?! Боже мой, да как же это!.. — голос его дрожал. — Как же это, Григорий Николаич? Как же это…

— Так вот, Федор Силыч, — ответил Потанин. — Свиделись вот совсем негаданно.

Теперь и Ядринцев узнал кузнеца Тягунова, сын которого Антоша брал уроки у Потанина, был частым гостем у него когда-то. Встреча и впрямь была негаданной. И Тягунов никак не мог опомниться, прийти в себя. Он мотал головой и с какою-то отчаянной решимостью говорил:

— Нет, нет, упаси бог, штоб я это сделал… — И протягивал кандалы жандарму, тот ничего не мог понять. — Упаси бог, штобы грех такой взять на душу!.. Григорий Николаич, милый мой человек, да ни за што я этого не сделаю. Ни за што! Скорее себя закую…

— Успокойтесь, Федор Силыч, успокойтесь, — через силу улыбался Потанин, ему-то было втрое тяжелее. — Успокойтесь, Федор Силыч, и не казните себя. Нет тут вашей ни в чем вины. Да и все равно ведь теперь… все равно — не вы, так другой это сделает… — Потанин снова улыбнулся, но теперь улыбка была мягче, естественнее. — Так уж лучше вы это сделайте. Прошу вас, Федор Силыч, сделайте доброе дело. Поверьте, не кривлю душой: вы-то ведь сделаете это по совести, у вас легкая рука, я знаю… И мне будет легче шагать.