Иван Кудинов - Окраина

— А ты мне дай, дай этот мильон! Ты мне его дай, я тебе не то што за год, за полгода его ухайдакаю, спущу все до последней копейки…

— Да ни в жисть! — горячится Парамошка.

— А ты мне его дай, дай, мильон… Где он?

Но вот начинают укладываться. Пора. Нары, устроенные вдоль грязных, сто лет не мытых и не беленных стен, называют «мызой», они покрыты тюфяками, и размещаются на этих тюфяках «аристократы» во главе с Курчавым, который свой тюфяк даже простыней застилает… Потанин выжидательно оглядывается, не зная еще, где ему занять место, куда лечь. И в этот момент Курчавый вдруг объявляет:

— Парамошка, брысь на нижний этаж!.. А ты, сибиряк, ложись рядом со мной.

На «нижний этаж» — значит, под нары. Парамошка беспрекословно подчиняется, кряхтя, сползает вниз, укладывается там, затихает вроде, но через минуту неуступчиво и упрямо говорит:

— А все ж таки миллиона за год не пропить. Ни за что!..

На рассвете барабан бьет зарю. Подъем. Суета, возня, ругань. Едва успели одеться, как раздается свисток и команда дежурного унтера:

— Становись на поверку, дворяне! Живо.

После завтрака — на работу: бить щебень, таскать песок, мять глину… И хоть Федор Силыч Тягунов, самолучший омский кузнец, добрая душа, подогнал, надел кандалы так, что они не жали и не терли, к концу дня ноги становились чугунными, гудело усталое, измордованное тело… Добраться бы до своей «мызы» и упасть на тюфяк. А ночи коротки — не успеешь глаз сомкнуть, как барабан уже бьет зарю. И насмешливо-властный голос дежурного звучит над ухом: «Становись на поверку, дворяне!»

Это были первые дни. Впереди еще пять лет — почти две тысячи таких дней, половину из которых ему предстояло жить, не снимая кандалов…

А где-то посреди России брел в эти дни этап, сопровождаемый солдатами из инвалидных рот. Солдаты уставали не меньше арестантов и рады были всякому селению, где можно отдохнуть, испить свежей водицы, а то и холодного погребного квасу, которым угощали этапных добросердные селяне, чаще это были молодайки в цветастых сарафанах, повязанные платками по самые брови… Деревянный ковш ходил по рукам, ведерко мигом опорожнялось. А там, глядишь, и еще добрая душа объявится. И настроение вмиг поднимается.

— Нет, братцы, пока мы в России, пропасть не дадут.

Отдохнувшие, повеселевшие этапники двигались дальше. Сухая белесая пыль вздымалась над дорогой, долго не рассеивалась. Ядринцев подходил к одной из телег, на которой сидел заболевший Шашков, лицо Серафима пожелтело, сухо блестели глаза.

— Ну, как ты? — участливо спрашивал Ядринцев. Серафим слабо махал рукой:

— Ничего. До места бы поскорее…

Добрались до Костромы. Но здесь им не повезло: произошла путаница с документами; кажется, их и вовсе утеряли, и этап задержали на три недели, поместив в острог.

— Может, и к лучшему? — говорил Ядринцев Серафиму. — Отлежишься немного, отдохнешь. Доктора пригласим. — И погрустнел. — Вот Щукин совсем плох. По-моему, он и себя не узнает, не только окружающих…

Щукин высох, почернел еще больше, лицо приобрело землистый оттенок, ходил он, сгорбившись, разговаривая сам с собой. Ядринцев встретил его, слепо шедшего по острожному двору, хотел пройти незаметно, передумал и окликнул:

— Николай Семеныч!

Щукин вздрогнул, остановился, глядя на Ядринцева мутными, воспаленными, глазами; в одной руке на цепочке он держал старую кадильницу, непонятно где и зачем раздобытую, в другой — связку четок и пучок зеленого лука.

— Николай Семеныч… — сказал Ядринцев и умолк, не зная, о чем говорить. — А я только что Серафима видел. Он болен… — Щукин смотрел удивленно, не понимая. Ядринцев тронул его за руку. — Николай Семеныч… Напрасно ты поддался такому настроению. Вспомни, как все было. Вспомни, как ты впервые приехал в Томск… Какой пример нам подавал! Учил нас, молодых, мужеству… — говорил, говорил Ядринцев, точно сквозь дебри слов пытаясь продраться к сознанию Щукина. — Помнишь?

Щукин тряхнул кадильницей, переступив с ноги на ногу, и на лице его отразилось нетерпение, даже испуг, он резко повернулся и пошел, потом остановился, точно вспомнив что-то, и посмотрел на Ядринцева долгим, как будто осмысленным взглядом. Лицо его исказилось болью, каким-то внутренним страданием, и он торопливо пошел, почти побежал прочь, но вдруг снова остановился, обернулся и сдавленным, хриплым голосом проговорил:

— Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а себя потеряет, душе своей повредит? Какая польза от того, что ты идешь? — отчетливо он спросил и засмеялся, смех его был жуткий. — Куда идешь, зачем? Ну, иди, иди, ищи свое стадо… Ха-ха-ха!.. Стадо. Все мы овцы безмозглые… овцы, овцы, а считаем себя людьми… Ха-ха-ха! — не то смеялся, не то рыдал он, удаляясь, звеня кадильницей, роняя в пыль зеленые перья лука, спина его в засаленном халате содрогалась от этого смеха-рыдания, длинные взлохмаченные волосы взлетали над головой — и весь он, Щукин (или то, что было когда-то Щукиным), был куда-то устремлен, куда-то спешил, от кого-то бежал, испуганно оглядываясь… Возможно, от себя самого. Ядринцев смотрел ему вслед, еще не зная, что видит своего друга в последний раз.

Когда с документами уладилось, сибиряков присоединили к другому этапу и погнали дальше. Не было только Щукина: его отправили в больницу. Шашков за три недели немного отдохнул, оклемался, повеселел. Хотя веселого было мало: одежда и обувь за дорогу износились, деньги кончились, казенные халаты едва держались на плечах. Но и это не самое худшее. Хуже, когда тебе силы откажут…

Партия подобралась пестрая, разношерстная — тут и карманники, и конокрады, и «беспашпортники», и какой-то мальчик лет четырнадцати, работавший учеником у костромского красильщика, но заболевший, выкинутый на улицу и оставшийся без вида, и крепкотелая, мужицкого сложения зырянка, ходившая на заработки да просрочившая, как и многие из шедших тут, паспорт, за что и была задержана полицией, и какая-то разбитная молодайка, строившая глазки солдатам, и какой-то отчаянный парнюга, в старом суконном пальто явно с чужого плеча, в коротких, должно быть, тоже позаимствованных у кого-то портах, босиком, и в наручниках, которые он, скорее из баловства, стращая и подзадоривая конвойных, то и дело пытался сорвать, громко выкрикивая:

— А ну-к, сымитя! Надоели они мне… А не то сам сброшу… тады хужее будет. Не погляжу, что с ружьями…

Шел еще какой-то поп-расстрига, еще какой-то бывший бурлак, еще какой-то парень, служивший у пермского богача в маркерах, не поладивший с хозяином и «шваркнувший» однажды его, как сам он рассказывал, биллиардным шаром по голове… Парень этот был весельчак, балагур и песенник. И никогда не терял присутствия духа. Случалось, так уставали, что дальше идти невмоготу — ложись и умирай. И тут он, этот парень, подавал голос: