Иван Кудинов - Окраина

Полиция в этот день произвела тщательный осмотр чуть ли не всех оград и домов, обнаружив больше двадцати прокламаций в разных частях города, но главным образом — в центре, из чего следовало, что участников было несколько; тому доказательством служило и то, что приклеивались бумаги на разной высоте, как видно, в зависимости от роста расклейщиков… Кое-где прокламации были уже кем-то наспех содраны, белели остатки, бумажные клочки, но кое-где еще висели нетронутыми. Их сорвали, места приклеек тщательно закрасили. И приступили к розыску преступников. Что оказалось делом весьма сложным. Хотя губернатор Лерхе, секретно уведомляя западносибирского генерал-губернатора об этом чрезвычайном происшествии, пытался всячески это происшествие умалить, принизить, притушив саму политическую его окраску:

«Донося об этом Вашему высокопревосходительству и прилагая копии с содранных полициею лоскутков воззвания, имею честь присовокупить, что общая молва в городе, не придавая приклеиванию воззвания политического значения, относит действие это к шалости гимназистов…»

Тем не менее Лерхе давал понять, что-де несмотря на маловажность сего происшествия, было бы уместно назначить комиссию и провести тщательное расследование по делу; и предлагал включить в нее советного судью Козлова, штаб-офицера Чернавина, а также штабс-капитана Фредерикса, уже имевшего опыт работы в следственной комиссии Омска по делу «сибирских сепаратистов»… В тот же день томский губернатор снесся с местным воинским начальством, предлагая с сего числа, 14 декабря 1865 года, усилить ночные дозоры десятью нижними чинами на каждую из трех частей города. Кроме того, полиции было предписано разделить усиленный обход на две смены, дабы избежать в дальнейшем подобных случаев…

Полицмейстер Тужилин, считая меры подходящими, не преминул, однако, заметить:

— Боюсь, Герман Густавович, что и эти предосторожности окажутся недостаточными. Состав томской полиции крайне мал, при всей нашей усердности мы не в силах всего объять…

— Это не отговорка! — рассердился губернатор. — Дозоры, как вам было уже сказано, будут усилены нижними военными чинами. Обходы следует сделать двухсменными. Что еще?

Тужилин возражал:

— Герман Густавович, поймите: Томск большой город, около восьми верст в длину да три с лишком в ширину; одна только главная улица до шести верст, а на улице этой всего три будки. А по всему городу шестнадцать. Посудите сами, могут ли даже и при двухсменном дежурстве усмотреть за всем городом, да еще в ночную пору, тридцать или шестьдесят дозорных? Прошу вас, Герман Густавович, уведомите на этот счет генерал-губернатора: город растет, а полицейский состав не меняется…

Полицмейстер Тужилин как в воду глядел, высказав свои опасения относительно эффективности даже и удвоенного наряда: следующей же ночью, теперь уже на других улицах Томска, появились новые прокламации, написанные буквами, «подражающими печатным», того же содержания: «Пора нам собраться с силами и свергнуть ненавистное иго Романовых…»

Мороз припек в ту ночь еще больше. Такие холода и в Сибири не всякую зиму случаются. Семь полицейских-будочников во время ночного обхода сильно обморозились, двое из них были отправлены даже в лазарет.

Рано утром, когда в комнате стоял еще синий полумрак и тускло поблескивали причудливой росписью окна, Катя открыла глаза и некоторое время не могла понять, где она и что с нею — как будто сон все еще продолжался, но уже не было той сладостной, волнующей радости, которую она только что пережила, встретившись с Николаем Михайловичем… Они были вместе, и он держал Катю за руки. Потом стал уходить, удаляться, повторяя одно и то же: «Мне плохо без тебя… мне плохо, но иначе нельзя. Так надо».

— Господи! — прошептала Катя, вглядываясь в синий утренний полумрак. — Неужто и ему являюсь я в снах, бываю с ним? Нет, я непременно должна поехать в Омск и повидать его, добиться встречи… Непременно должна поехать!» — решила Катя и с этой мыслью поднялась, прошла к туалетному столику, долго и внимательно разглядывая в зеркале свое лицо, плечи, с глянцевито-гладкою кожей, всю себя с головы до ног, испытывая при этом чувство непонятного страха, почти отчаяния перед той неизбежностью, которая подстерегала их — Катю и Николая Михайловича. Нет, она должна поехать… и сделать все возможное, чтобы помочь ему, выручить, спасти. Но как она это может сделать?..

«А может, их скоро освободят? — подумала Катя, поспешно одеваясь, слыша за дверью, в гостиной, голоса брата и матери. Право же, почему их держат? Вон и без них в городе что творится? По всем улицам прокламаций понавесили… Сама видела».

Катя вошла в гостиную. Елена Егоровна ласково кивнула ей, а Глеб, что-то буркнув, наклонил голову, словно чем-то был недоволен. Катя заметила, что одна щека у него сильно покраснела. Оказалось, возвращаясь домой по морозу, он ее ознобил.

— Больно? — спросила Катя, наблюдая, как мать осторожно смазывает обмороженную щеку брата гусиным салом. Глеб, искоса посмотрев на сестру, угрюмо ответил:

— Ничего, до свадьбы заживет.

Пришел отец, весело потирая руки, сказал:

— Ну и стужа, дух перехватывает. А по городу опять, говорят, листовки порасклеены… — сказал и задержал долгий взгляд на сыне. Глеб повернулся и молча вышел. — Что это с ним? — удивленно спросил Фортунат Петрович. И Катю словно кто изнутри подтолкнул: что-то с Глебом происходило непонятное, загадочное. Таким она брата никогда не видела. Кате захотелось поговорить с ним, и она, поколебавшись, постучала в его комнату. Молчанье. Катя постояла, прислушиваясь, постучала еще, потом осторожно приоткрыла дверь… Глеб сидел за столом, облокотившись, подпирая кулаками подбородок, и щека его, обмороженная и смазанная гусиным салом, багрово поблескивала. Он слегка повернул голову и строго посмотрел на сестру:

— Чего тебе?

Катя улыбнулась.

— Как ты разговариваешь с девушкой? Непочтительно.

— Ну, что тебе? — повторил он помягче, не меняя позы.

— Можно с тобой поговорить?

— О чем? Нельзя разговор отложить до другого раза?

— Нельзя.

Катя села на стул, глядя на брата.

— Послушай, Глеб, ты мне веришь? Нет, иначе: ты мне доверяешь?

Он слегка смутился, не ожидал столь прямого вопроса от сестры, пожал плечами:

— Смотря в чем.

— Во всем. Во всем! — запальчиво повторила Катя. — Ты мог бы доверить мне самую сокровенную свою тайну?

Глеб усмехнулся и покачал головой неопределенно.

— А ты… ты могла бы мне доверить?

— Да. Конечно! — сказала Катя. — И я собиралась посоветоваться с тобой… по очень важному вопросу. Можешь меня выслушать?

— Разумеется, — ответил Глеб, с любопытством поглядывая на сестру, точно открывая в ней нечто такое, чего раньше не замечал. — Говори, я слушаю.