Иван Кудинов - Окраина

— Михайло, а чего ты по загривку тады Самойле не съездил, кады кулаком дверь высадил?

Михайло серьезно отвечал:

— А ну его к лешему, зашибить ишшо мог…

Фамилию свою Михайло объяснял просто: «А это, стало быть, дед мой, Евстигней Тараканов, дубравами в Сибирь пробирался, в дубравах и поселился, заимку построил… Вот с той поры и пошло — Дубравины. А так-то мы есть Таракановы… Тоже, видать, с загадкой фамилия».

Оказалось, и в остроге Михайло уже не впервой. Разговорившись как-то, он признался:

— Лет десять назад сиживал. Вот было время! Самойла что… букашка ползучая. А тогда надзиратели да ключники полютее были. У-у!..

— Дак за что ты, Михайло, сидел-то поперва?

— А за поджог купецкого двора.

— О-о! И как же это ты на такое пошел… или кто надоумил? Поджигал-то один или за кумпанию с кем?

— А я не поджигал.

— Не поджига-ал? А сидел за што?

— А за поджог.

— Так не поджигал, говоришь!

— Не поджигал, а сидел. Оговорили, стало быть.

— Ну, а теперя-то за што упекли?

— А за фальшивую монету.

— О-о! Неужто сам скумекал станок? — похохатывали, не веря. — И как же ты ляпал энти… фальшивые монеты? Миллионщиком захотел, должно, сделаться?

Михайло простодушно улыбался, качая рыжей головой.

— Да ну, на кой ляд мне их ляпать, монеты, не наше это крестьянское занятье.

— Дак откуль взялись у тебя деньги-то фальшивые?

— А я знаю? Должно, прикащик какой подсунул, либо на ярманке… Как раз перед тем я ездил пшеницу продавать.

— Дак ты скажи, что не виноват. Это как же, второй раз, выходит, за напраслину? Это ж ни в какие ворота не идет! Нет, Михайло, ты беспременно скажи…

Михайло только ухмылялся и далее на эту тему разговора не вел. А вскоре и приговор приспел, по которому отвалили Михайле Дубравину шесть лет каторжных работ. Он принял это как должное.

— Как же теперь? — спросил его Ядринцев, когда они повстречались уже после зачтения приговора.

— А что? Ничего, паря, — спокойно ответил Михайло. — Отработаю. Давали бы пищу да одежду.

— Так ведь несправедливо.

Михайло вздохнул.

— А ты хочешь найти справедливости? Эх, паря, друг мой сердешный, не за эту ли справедливость и ты пребываешь здесь!

Назавтра утром заковали Михайлу в кандалы — и пошел он на каторгу. Его провожали и крестьяне-арестанты, и бродяги, с которыми умел Михайла ладить, и политические, «сепаратисты»… Он обернулся и помахал всем рукой, крикнув:

— Живите, братцы, не вздумайте помирать!

И пошел, зашагал рядом с такими же, как и он, кандальниками, выделяясь своею могучей фигурой, прямо и высоко держа огненно-рыжую голову. Казалось, что не Михайло, а сама Сибирь-матушка, сама Россия уходит куда-то в неизвестность, гремя кандалами…

— Прощай, Дер-бер! — тихо сказал Ядринцев. Слезы навернулись на глаза, мешали смотреть. Ах, Михайло, Михайло, что же с тобой будет? Что станет с Россией?..

Недели за полторы до рождественских праздников ударили по Сибири морозы. Да такие жестокие, люто-ярые — дух захватывало. Стены бревенчатых домов жутко трещали, словно где-то рядом из ружей палили; деревья стояли в изумрудной опуши куржака, звонко скрипел под ногами снег, дым из труб столбами к небу, выбелевшему, точно холст на морозном снегу… Вот в такую стылую ночь и произошло в Томске событие, какого не бывало еще отродясь ни в городе, ни, может, во всей Сибири. Пакости, конечно, всякие случались — и грабежи, поджоги, и смертоубийства, но такого никто не помнит. Обнаружилось это утром, часу в девятом, когда рассвело; купец второй гильдии Колчин вышел из своего дома, что стоял неподалеку от Соборной площади, отворил калитку и вдруг увидел с улицы, на столбе ворот, какой-то лист бумаги, исписанный крупными, отчетливыми буквами, которые сами бросались в глаза. «К молодому поколению», — прочитал Колчин. Далее текст шел чуть помельче, но тоже четкий и разборчивый. Купец Колчин стал читать, и у него дух занялся, мурашки побежали по спине от слов, которые тут значились, в этой непотребной бумаге: «Друзья, братья! Пора нам собираться с силами и свергать ненавистное иго Романовых, тяготеющее над нами слишком долго…» Дальше он уже и читать не смог, охваченный дрожью и ужасом, и, оглянувшись туда-сюда по сторонам, нет ли кого поблизости, хотел было сорвать поскорее эту бумагу, да замешкался, подумал: «А не будет хуже? Может, заявить в полицию, так, мол, и так: выхожу, гляжу — бумага висит… Это кто же в такую-то ночь наварначил? Ах, язви тебя в душу! Коли на то пошло, могли бы и на другой ограде прилепить… Так нет же, выбрали его, купца Колчина, порядочного и честного гражданина… Неужто по злобе какой?» — терялся в догадках перепуганный купец. Но, как выяснилось потом, таких листков этой ночью было расклеено множество и все на видных местах, в центре. В то самое время, когда купец Колчин разглядывал на своих воротах эту бумагу, томская полиция уже была на ногах, обнаружив точно такую же прокламацию на доме чиновника Штерлина. Воззвание было написано обыкновенным пером, чернилами, а буквы, как потом отмечалось в протоколе, «подражали печатным…»

Часам к десяти к месту происшествия прибыл губернатор Лерхе, и полицмейстер Тужилин, указывая на стену дома, объяснил:

— Вот здесь, Герман Густавович, была приклеена бумага возмутительного содержания. Что характерно: клейстер под бумагой еще не совершенно застыл, когда она была обнаружена, из чего следует заключить, принимая во внимание сильный мороз, что расклеены листки не ночью, а под утро…

Лерхе, растирая перчаткой озябнувшие щеки, поморщился и недовольно буркнул:

— Ночью или утром — это не имеет значения. Главное, что расклеили. А ваши дозорные где в это время были? Почивали в теплых углах?

— Да, — поддержал губернатора штаб-офицер корпуса жандармов Чернавин, — это позор. Такого у нас еще не было. Ходили по рукам прокламации, чтения устраивались в кружках, за что привлечены к следствию виновники… Но такого, чтобы расклеивать по всему городу, на самых приметных местах… Дерзко, господа, дерзко.

— И вот еще что, — заметил полицмейстер. — Обратите внимание: высота от земли до места приклеивания соответствует поднятой руки человека среднего роста… — И он, как бы предметно доказывая, поднял руку, и, поскольку был он, томский полицмейстер, среднего роста, рука его как раз коснулась того места, где была приклеена прокламация. Лерхе сардонически, зло усмехнулся:

— Вот с себя и начинайте, коли рост ваш соответствует… — И добавил с печальной серьезностью: — Ну вот, и «сепаратистов», как вы знаете, нет, изолировали их, арестовали, а дело, выходит, не в них… Не только в них.

— Дерево спилили, а корни в земле оставили, — многозначаще сказал штаб-офицер Чернавин. — Нет, господа, деревья, если уничтожать, с корнем надо вырывать… С корнем!..