Иван Кудинов - Окраина

Щапов бегло просматривает их и говорит:

— Это мои стихи.

— Ваши? Странно. А Потанин утверждает, что стихи ему принадлежат. Как это понять?

— Нет, нет, стихи мои, — повторяет Щапов. — Только вот в конце и здесь, в третьей строфе, чуть-чуть подправлено. Все остальное — мною написано.

— Вами написано… Прекрасно! А вы не находите, господин Щапов, что содержание, смысл ваших стихов полностью отражены в этой прокламации?

— Возможно. Что касается моих стихов, они известны Третьему отделению и, несомненно, имеются там в архиве. Думаю, это легко проверить. Если угодно, господа…

И этот ход «козырем» оказался неудачным. Так глупо подполковник Рыкачев еще не проигрывал. Если бы не этот полусумасшедший Щукин… Разве можно полагаться на его показания?

Потом приводят Потанина. Этого фанатика сбить и вовсе нелегко. Подполковник показывает ему письмо со стихами, спрашивает:

— Ваше?

— Да, письмо мое.

— А стихи?

— Стихи не мои. Но я их переделал в некоторых местах… за что приношу извинение автору.

— А для чего вы их переделали, с какой целью?

— Господин подполковник, — смотрит на него Потанин, затем переводит взгляд на Пелино, сидящего за столом, и уже к нему обращается: — Господин председатель, прошу выслушать: прежде всего — текст воззвания написан мной. Прошу это заявление считать окончательным и внести в протокол. И еще: вы обвиняете нас в сепаратизме, а мы считаем свою деятельность — патриотизмом. Это разные понятия.

— Потому вы и находитесь здесь, что понятия у нас с вами разные, — язвительно заметил штабс-капитан Фредерикс. — И с каких пор зародился у вас этот… патриотизм?

— Давно. — Потанин помолчал. — Еще в бытность мою воспитанником Омского кадетского корпуса, когда я видел неравенство казачьих детей с выходцами из дворян, имевших всяческие привилегии…

— Тогда и возникла у вас идея об отделении Сибири?

— Нет, много позже. И не об отделении — о самостоятельности Сибири, о равных ее правах с метрополией… Что же в этом предосудительного? И с каких это пор патриотизм стал преследоваться законом? И если это так… — глаза его построжели, лицо сделалось угрюмо-решительным. — Если это так, господа, и наша деятельность квалифицируется как «сепаратизм», прошу всю ответственность за распространение идей возложить на меня. Ибо все исходило от меня, по моей инициативе и делалось мною сознательно. Никто другой в этом, как я, не повинен. Вот все, что я хотел вам заявить.

Больше он ничего не сказал. Допрос был прерван. Щапова и Потанина увели. И то ли умышленно, то ли по недосмотру конвоиров оставили на какое-то время вдвоем. Много лет спустя Потанин, вспоминая об этом случае, писал:

«Почему-то меня не отвезли тотчас в острог, а вместе с Щаповым провели в соседнюю комнату, которая была отдана в распоряжение Щапову. Тут стояла кровать. Он сел на нее, а я на стул возле».

Так, сидя друг против друга, они с минуту помолчали.

— Ну, вот… — сказал наконец Щапов, грустно улыбаясь. — Вот где нам довелось познакомиться. Здравствуйте! — протянул жестковатую большую ладонь, и Потанин пожал ее крепко.

— Здравствуйте, Афанасий Прокофьевич. Рад встрече с вами. А то, что встретились здесь… Что делать, коли все дороги сибирские приводят в острог. Такое время… Нас тут собралось много, старых друзей: Ядринцев, Щукин, Шашков…

— И Шашков тоже здесь?

— А где же ему еще быть! — усмехнулся Потанин. — Меня больше бы удивило, если бы его здесь не было сегодня…

— Да, да, — покивал Щапов, соглашаясь, — это верно. Как он, Серафим Серафимыч? Давно я его не видел. С тех пор, как он уехал в Красноярск…

— Шашков молодец, — сказал Потанин, — держится твердо. Афанасий Прокофьевич, как вы-то себя чувствуете?

Вид у Щапова был усталый, болезненный, хотя он и не выдавал этого ничем на допросе. А тут сидел, ссутулившись, опустив меж колен руки.

— Ничего, — ответил он и повторил, словно боясь, что ему не поверят. — Ничего. Правда, пришлось вот ходулю завести… Но это временно. Нога немного подвела, разболелась. Одно время я и вовсе перестал ее чувствовать, будто чужой стала… А так ничего. Работаю. Ольга Ивановна во всем помогает, — добавил с мягкой улыбкой. — Верный друг мой, опора. Знаете, если бы не она, не жена моя Ольга Ивановна, никакие бы костыли не поставили меня на ноги… Ну, да стоит ли об этом говорить! Григорий Николаевич, вы мне скажите: как ваши дела, чем все может кончиться?

— Разве вы не знаете, Афанасий Прокофьевич, чем подобные дела кончаются в России?

— Знаю, — печально подтвердил Щапов. — Но сколько же это положение будет оставаться неизменным? — Глаза его гневно сузились. — Неужто правительство наше и по сей день видит в Сибири лишь данницу свою и желает одного — дабы ложку сибиряки подносили вместо рта ко лбу или к носу…

Они опять помолчали. И эта пауза была особенно почему-то горькой и тягостной. Потом Щапов спросил:

— Скажите, Григорий Николаевич, а зачем вы всю вину взяли на себя?

В это время явился жандарм. Сердито глянул на Потанина. Велел выходить. Грубо прикрикнул: «Быстро, быстро!»

Потанин и Щапов едва успели пожать друг другу руки.

Это была их первая и последняя встреча.

Вечером, вернувшись домой, подполковник Рыкачев, морщась, стянул новые, неразношенные сапоги и зло, с отвращением их отшвырнул; а потом и вовсе убрал подальше, с глаз долой, словно они, эти сапоги, были виной сегодняшнего неудачного, как думалось Рыкачеву, производства дел… Черт бы его побрал, этого полусумасшедшего! — вспомнил недобро о Щукине. — Все карты опять спутал. Да и он, корпуса жандармов подполковник, опытный офицер, на кого положился! И Юрий Викентьевич тоже хорош со своим либеральничаньем… Вот бывший профессор, пользуясь этим попустительством, и почувствовал себя вольно, решил эпатировать. Ничего, ничего, голубчики сепаратисты, теперь вы у меня попляшете… Мы вам покажем просвещенную Сибирь!.. Век будете помнить. И детям своим закажете думать об этом.

Назавтра, когда Рыкачев явился в следственную комиссию, никто не заметил, что был он обут в старые, хотя и добротные, начищенные до глянца сапоги. А и заметили, так вряд ли придали этому значение — что из того, что жандармскому подполковнику вздумалось сменить сапоги! Однако сам Рыкачев имел на этот счет особое мнение, надеясь втайне, что дела по расследованию преступной деятельности сибирских сепаратистов пойдут теперь как по маслу…

Однако Щапова пришлось освободить. Никаких серьезных улик не оказалось. А через два дня после его освобождения, седьмого августа, Щукин дал новые показания. Он объявил себя автором воззвания. Чему Рыкачев, естественно, не поверил. Еще через три дня, десятого августа, Щукин сказал, что текст воззвания написал не он, что тетрадь в зеленом переплете принес ему воспитанник военного училища Андрей Золотин. И они читали воззвание на квартире Ушарова… Читали не из политических соображений, а чисто из праздного любопытства.