Иван Кудинов - Окраина

— Вы не хотите ничего добавить, Николай Михайлович?

— Нет. Впрочем, хочу сделать заявление…

— Ну?

— Щукин болен. Он нуждается в лечении.

— Не беспокойтесь. Разберемся, кто чем болен, и назначим должное лечение. Каждому — свое. Да, да, каждому — свое! Российское общество должно быть здоровым… — с усмешкой поглядывал на Ядринцева подполковник. — Вылечим, Николай Михайлович, будьте уверены. Исцелим. Или сомневаетесь в этом?

— Нет, — сухо сказал Ядринцев, — не сомневаюсь. Российское общество, а паче того, Сибирь действительно нуждаются в оздоровлении… Прошу вас, однако, освободить Щукина от дальнейших допросов. Разве вы не видите, что он болен и не может давать объективных показаний?..

Все было как сон — и встреча с Николаем Щукиным, смотреть на которого без жалости и сострадания невозможно, и разговор с подполковником Рыкачевым, и горькое сожаление о том, что Щапову, как видно, тоже не избежать следствия (ах, Щукин, Щукин, что же ты натворил, друг милый!), и возвращение потом в свою «секретку» по длинному лабиринту узких коридоров, гулко вбиравшему малейшие звуки и как бы возвращавшему их, эти звуки, откуда-то издалека… Чьи-то спины маячили впереди. И сиплый, ядовито-шипящий голос ключника Самойлы был слышен отчетливо:

— Ну, чалдон косорылый, пошевеливайся!

Самойла топает сапожищами, связка ключей тяжело звякает в руке. Время от времени он толкает в спину громадного рыжеволосого мужика, бьет изо всей силы и с наслаждением, ядовито приговаривает:

— На вот, на, чалдон косорылый, штоб наперед знал… Шагай, шагай, не оглядывайся! — Хотя мужик и не думает оглядываться, идет себе, терпеливо снося тычки и удары Самойлы-ключника. Ядринцеву все это кажется тяжким, кошмарным сном. Вот он проснется, откроет глаза — и окажется на широком затомском лугу, а рядом Катя, веселая, в длинном белом платье… Они взнуздают коней, сядут на них и поскачут зеленым лугом вдоль реки. Отчего-то в последнее время ему все чаще снятся затомские луга и табуны коней. Кони, говорят, к болезни. Чушь!.. Он совершенно здоров. И все, что происходит с ним и вокруг него — не сои, а реальность. И то, что Щукин, не выдержав, оговорил Щапова, было реальностью; и Рыкачев со своею иезуитской усмешечкой — тоже реальность; и этот маленький кривоногий ключник Самойла, толкающий в спину широкоплечего мужика, и шедший сбоку конвоир, и этот узкий лабиринт коридоров — все, все реальность!..

Между тем рыжего богатыря поместили в камеру напротив, почти дверь в дверь с ядринцевской «секреткой», и Самойла, толкнув его напоследок в спину, с ненавистью проговорил:

— Посиди-ка, чалдон косорылый, авось образумишься!

И с грохотом защелкнул замок. Ядринцев так и не увидел в лицо своего соседа. Что это за человек, за что посажен? Потом мысли переключаются на другое: вспомнил, Щукина, но не сегодняшнего, старчески-согбенного, растерянного, а прежнего Щукина, энергичного, горячего, уверенного в себе, каким он явился пять лет назад в Томск… Сегодня Ядринцев не узнал своего друга. А может, и потерял навсегда? Ах, Щукин, Щукин, что с тобою сталось!..

Ночью опять снились кони. Большой табун коней мчался через луг прямо на него, грозя смять, растоптать, а Ядринцев не мог с места сдвинуться, ноги будто к земле приросли… И у него одно было желание: проснуться, поскорее проснуться! Странно, во сне он знал, что все это ему снится, но в то же время казалось, что, если он не успеет вовремя проснуться, может случиться страшное, непоправимое — и он делает усилие, чтобы проснуться, избавиться от кошмара, уйти от опасности, которая грозит ему, но сон держит его цепко, не отпускает…

В начале августа из Иркутска в Омск, в сопровождении двух жандармов (хватило бы и одного), доставили Афанасия Прокофьевича Щапова. Щапов был спокоен, не выказывал ни малейшей растерянности или усталости, хотя дорога измотала его порядком, ни тем более страданий, которые испытывал он от нестерпимых болей в ноге, держался твердо, с достоинством и даже с некоторым, как показалось подполковнику Рыкачеву, высокомерием. Так и было: презрение к жандармам Щапов сохранил на всю жизнь.

Пелино распорядился приготовить для Щапова комнату здесь же, в доме, где размещалась следственная комиссия, то ли по каким-то личным соображениям не решаясь бывшего профессора заключать в острожный карцер, то ли имея на то указание свыше. Во всяком случае, когда Рыкачев, высказав свое несогласие, попытался настоять на применении к Щапову столь же строгих мер, как и к другим «сепаратистам», обычно мягкий и сговорчивый Пелино вдруг проявил завидную твердость:

— Нет, нет, Владимир Петрович, нельзя этого делать. Не забывайте, Щапов может оказаться тем человеком, на котором сойдутся все нити. Мы должны быть осторожными и провести это дело со всею тщательностью… Кроме того, Щапов болен. Не будем спешить, господа…

И вот Щапов предстал перед следственной комиссией. Опираясь на костыль, он прошел к столу, за которым сидел Пелино, и опустился на стул, опасно заскрипевший под ним.

— Меблишка тут у вас никудышная, — насмешливо он сказал, ставя костыль между ног. Ему предложили другой стул, но он отказался пересесть, введя членов комиссии своим вызывающе независимым поведением в замешательство. Даже подполковник Рыкачев, слывший человеком железной выдержки, слегка стушевался. Но через минуту взял себя в руки, с досадой думая: «Эта мягкость и вовсе ни к чему. Подумаешь, профессор. Бывший! Потому и сослан в Сибирь, что бывший… А мы боимся палку перегнуть!»

Подполковник Рыкачев с некоторых пор утвердился в мысли, что именно Щапов, уже однажды замешанный в политическом деле, и есть духовный руководитель сибирских «сепаратистов»; к тому же подполковник имел в руках весьма серьезный документ, который он будет до поры держать нераскрытым, как опытные картежники держат козырного туза, дабы использовать его в самый подходящий момент…

— Просим прощения, господин Щапов, что не дали вам с дороги отдохнуть. Дела не терпят отлагательств, — сказал Пелино каким-то извиняющимся и даже заискивающим, как показалось Рыкачеву, голосом. Подполковник поморщился. Щапов, поудобнее устраивая больную ногу, кивнул: дела есть дела. Он рассеянно и хмуро смотрел перед собой, держа костыль меж колен. И этот костыль раздражал и как бы даже отвлекал подполковника, не давая сосредоточиться. Рыкачев сердито прошелся по кабинету, поскрипывая новыми сапогами. Сапоги, сшитые на заказ, он впервые надел, не успел еще разносить, чувствовал себя в них неловко, давило большой палец на левой ноге… И это тоже раздражало и отвлекало. Поэтому и держался он сегодня с несвойственной ему неуверенностью, хотя никто этого не замечал. Сам же подполковник относил нынешнее свое настроение на счет мягкотелости многоуважаемого Юрия Викентьевича Пелино, который занял столь странную позицию в отношении к бывшему профессору; как будто профессор не может быть государственным преступником! Может, вполне может. От них-то, ученых, как давно известно, чаще всего исходит вольнодумство и всякая прочая крамола.