Иван Кудинов - Окраина

— Возможно, на этот вопрос сам Михайлов лучше ответит.

— А он уже ответил: Бюхнера он получил от вас. Вы не отрицаете этого?

— Нет. Но прошу оставить урядника Михайлова вне подозрений; я просил его лишь переписать сочинения Бюхнера.

— Почему именно урядника Михайлова вы об этом просили?

— У него хороший почерк.

Рыкачев прошел к столу, за которым на правах председателя сидел Пелино, открыл папку, взял какой-то листок и с усмешкой протянул Потанину:

— Вот. Можете убедиться: не такой уж хороший почерк у Михайлова, как вы утверждаете.

Потанин мельком глянул на листок, но в руки не взял.

— Эту бумагу он писал, наверное, второпях, без особого старания… и в состоянии крайнего волнения.

— А Бюхнер… зачем вам понадобилось переписывать его сочинения? — спросил Пелино. — И что это вдруг вас заинтересовал этот немецкий бунтовщик?

— Бюхнер заинтересовал меня как замечательный писатель и демократ.

— Вы и немецкую демократию решили применить к Сибири? — с усмешкой заметил штабс-капитан. — Ну, и как? Подходит?

— Демократия — не кафтан… Демократия, если она действительно демократия, одинаково применима к любой стране — будь то Россия или Германия.

— Но речь идет о Сибири.

— А я не отрываю Сибирь от России.

— Увы! Содержание прокламации, которую вы и ваши друзья распространяли, говорит обратное… Сепаратистские замыслы ваши слишком очевидны. И потом, — добавил штабс-капитан, — в прокламации вашей немало бюхнеровских мыслей. Как это у него: мир хижинам, война дворцам?..

— Не могу этого отрицать, — сказал Потанин.

Подполковник корпуса жандармов Рыкачев рапортовал генерал-губернатору Западной Сибири:

«По обстоятельству дела очевидно, что главные виновники — Потанин и Ядринцев — получили настоящее революционное направление в С.-Петербурге, где они являлись слушателями университета и откуда возвратились около 1863 года».

Изустно же, с глазу на глаз, подполковник говорил:

— Ваше высокопревосходительство, должен вам признаться. Следствие весьма усложнено одним неприятным обстоятельством: томское начальство сделало большое упущение, произведя обыск у Потанина и Ядринцева, но не арестовав их немедленно, Подписка о невыезде из города не лишила их возможности общаться друг с другом, что и делали они свободно в течение трех дней. Этого времени было достаточно, чтобы сговориться, как вести себя на следствии, как и что отвечать на вопросы. Вот к чему приводит беспечность!..

Выяснилось: урядник войскового хора Михайлов, не имея на то свободного времени, поручил переписку сочинений Бюхнера бывшему писарю Войскового дежурства Соколову. Последний, закончив переписку, книгу вернул Потанину, который заплатил ему за работу четыре рубля… Однако означенного (рукописного) экземпляра в деле не оказалось, поскольку, по словам Потанина, рукопись осталась у Соколова, находившегося сейчас в экспедиционном отряде в Туркестане…

Председатель следственной комиссии член Совета Главного управления Западной Сибири действительный статский советник Пелино распорядился арестовать бывшего войскового писаря — в Туркестан был послан нарочный офицер.

Между тем в Омск доставляли одного за другим привлеченных по делу о сибирском сепаратизме: из Москвы хорунжего Шайтанова, из Нежинского пехотного полка, квартировавшего в Ярославле, прапорщика Зимина, из города Верного прапорщика сибирской конной батареи Бабикова, из Красноярска — бывшего студента Серафима Шашкова, из Иркутска — дворянина Николая Ушарова и учителя Николая Щукина… Секретным распоряжением было установлено:

«Корреспонденцию, получаемую в почтовых конторах на имя вышепоименованных лиц, задерживать и переправлять в следственную комиссию».

И теперь каждое утро подполковник Рыкачев начинал государственную службу… с чтения чужих писем. Это доставляло жандармскому подполковнику немало приятных минут — словно он украдкой, через замочную скважину, заглядывал в будуар хорошенькой женщины…

Следствие продолжалось. Продолжались аресты. К концу июля острог был забит, и комендант Омска подполковник Аммондати уведомлял следственную комиссию:

«Одиночных камер для помещения лиц, содержащихся по делу, производимому комиссией, более нет, а посему в дальнейшем арестованные будут содержаться в карцерах крепостного замка…»

Пока они были рассеяны по одиночкам, «секреткам» и карцерам, жизнь казалась невыносимой — томило неведение, отсутствие какой бы то ни было связи с друзьями. Некоторое разнообразие в мрачные тюремные будни вносили довольно частые допросы. А потом и очные ставки, иными словами, свидания с друзьями, пусть краткие, но все же свидания… Правда, подполковник Рыкачев устраивал эти встречи со всеми необходимыми предосторожностями — и все же каждая такая встреча (то с Потаниным, то с Федором Усовым, то с Шайтановым) казалась наградой за их долготерпение. И вовсе неважно, что иногда и двумя словами не сумеешь перемолвиться, главное — увидел и убедился, что держатся друзья достойно, тверды и последовательны в своих показаниях; иной раз одного взгляда, жеста, улыбки достаточно, чтобы понять: все хорошо! Разумеется, насколько возможно это в их положении.

И потому вдвойне горькой и тягостной была встреча со старым другом Николаем Щукиным. Они не виделись несколько лет. И вот встретились в столь непривычной для них обстановке… Щукин сидел у стола, боком к двери, в какой-то согбенной, жалкой позе, худой и бледный, серая щетина покрывала щеки и подбородок; когда Ядринцев вошел, Щукин резко повернулся и посмотрел на него растерянным, полным отчаяния и мольбы взглядом. Что с ним случилось? Щукина было не узнать. Ядринцев сел напротив. Но теперь Щукин не смотрел на него, сидел, опустив голову, уронив руки на колени… Чувствовалось, как он подавлен, взвинчен и напряжен.

— Вы знакомы? — наблюдая за ними, спросил Рыкачев. И Ядринцев почему-то помедлил, точно сомневаясь — знаком ли он в самом деле с этим человеком? Подполковник повторил свой вопрос. Ядринцев ответил утвердительно. И подполковник тотчас задал другой вопрос:

— Как часто вы встречались?

Щукин зябко передернул плечами и быстро, умоляюще посмотрел на Ядринцева, точно говоря: «Посмотри, что они со мной сделали, во что превратили меня всего лишь за несколько дней! Не говори ничего… Нет, скажи, скажи им, что я не виноват, что я душевно болен, устал и хочу одного — чтобы они оставили меня в покое…» — возможно, он и не думал так, но глаза его молили об этом. Вид у него был ужасен. Щукин не просто похудел, постарел (ему еще и тридцати не было), он согнулся и как-то даже уменьшился в росте, сжался, втянув голову в худые, неровные, будто изломанные плечи — и эта неровность, изломанность плеч более всего, как показалось Ядринцеву, выдавала отчаянное его положение… Что с ним произошло?