Иван Кудинов - Окраина

Мертвый дом… Мог ли подумать Ядринцев, читая «Записки» (еще будучи в Петербурге), что вскоре и сам окажется в этом доме, возможно, в той самой камере, где томился писатель, переживет те же чувства и то же смятение, которые пережил Достоевский, вспоминая потом: «Первое впечатление мое, при поступлении в острог, вообще было самое отвратительное; но, несмотря на то, — странное дело! — мне показалось, что в остроге гораздо легче жить, чем я воображал себе…» Нет, нет, подумал Ядринцев, надо найти в себе силы и не поддаться отчаянию, панике, надо быть ко всему готовым и выстоять, не упасть. Главное, на упасть духом. Он ведь всегда был везучим, Николай Ядринцев, удачливым человеком. Он не упадет. Подумав так, Ядринцев улыбнулся, лицо его словно озарилось утренним светом, и он, как бы вышагнув из этого сырого душного полумрака, очутился на просторном зеленом лугу, огромное синее небо над головой… Кони мчались, река блестела на солнце, дух захватывало от стремительной скачки. И кто-то вслед кричал испуганно, предупреждающе: «Не упади, не упади!»

Ядринцев засмеялся, и этот смех в одиночной камере прозвучал странно, если не сказать — жутко. Часовой за дверью шевельнулся, заглянул в окошечко. Но Ядринцев уже не видел ни этого окошечка, ни этих настороженно-любопытных глаз, ни грязно-серых стен камеры: он был на лугу, дышал чистым воздухом, радовался простору… В то утро ему, десятилетнему мальчику, впервые было дозволено сесть на коня. Отец говорил: «Доктор советует для закалки организма верховую езду». Как он обрадовался тогда! Не было, наверное, счастливее человека на земле в то солнечное весеннее утро, чем он, Коля Ядринцев. Конечно же, нет ничего прекраснее верховой езды! Нет ничего прекраснее… И коня он сам выбрал себе — любимого своего гнедого мерина, с черной гривой, по кличке Ветер. Пришел наставник, учитель верховой езды, довольно тучный и неуклюжий человек, отставной жандарм, живший в доме напротив. Почему он взялся учить тому, чему и сам не был обучен. Ядринцев так никогда и не понял. Но первый урок прошел уморительно. Впрочем, это был первый и последний урок. Ядринцев и сейчас не может без смеха вспоминать об этом. Когда они выехали на луг, лошадь под учителем, молодая серая кобыла, вдруг закапризничала, понеслась, и горе-берейтор мешком свалился на землю… Коля, сидя на своем гнедке, от души хохотал, что, может быть, и не совсем было почтительно но отношению к учителю. Сконфуженный учитель, потирая ушибленный бок, долго и безуспешно бегал за лошадью. Да так и вернулся домой пешком.

На этом отставной жандарм и кончил свои уроки. А Коля между тем выучился ездить и без него, самостоятельно, и, к ужасу матери, носился на своем Ветре отчаянно, лихо галопировал и ни разу не упал…

Ядринцеву показалось это сейчас чрезвычайно важным, даже символичным, словно все это было отмечено счастливым знаком. И он подумал: все будет хорошо, все должно быть хорошо — недаром же он никогда не падал с лошади. Никогда. Ни разу в жизни!..

Он подошел к окну и долго разглядывал неровные, будто наспех нацарапанные слова: «Треща горит костер…» Сколько же времени прошло с тех пор, как он оказался здесь — час, два или целая вечность? Он устало провел рукой по лицу, голову все еще сжимал тугой обруч… Ядринцев нашарил в кармане обломок карандаша (непонятно зачем его сломали при обыске и каким чудом этот обломок остался у него) и, помедлив, четкими крупными буквами, рядом со стихами Шенье, написал на подоконнике: «Бог помочь вам, друзья мои…»

Совсем уже стемнело.

Раздались шаги, голоса в коридоре, громыхнул замок, дверь распахнулась, и вошел ключник. Он молча посмотрел на Ядринцева, точно догадываясь о чем-то, поставил на столик в углу огарок сальной свечи, глянул еще раз с какою-то насмешливой подозрительностью и вышел, ничего не сказав.

Потом принесли ужин.

Утром, часу в десятом, пришли за ним и повели уже знакомыми длинными коридорами. Куда? Он спросил конвойного. Тот грубо, насмешливо ответил:

— На кудыкину гору. Там тебя ждут…

Задержались на минуту у кордегардии. Оттуда вышли двое, с оружием. Один, прищурившись, посмотрел на Ядринцева, спросил строго:

— Ничего лишнего при нем нет?

Другой тотчас обшарил карманы Ядринцева, нашел обломок карандаша, сказал:

— Во, оружие!

Второй усмехнулся:

— Вот и довело их это оружие…

Карандаш забрали. И Ядринцев пожалел, что не догадался оставить его, спрятать в камере.

Потом его посадили в повозку и повезли. Он хотел спросить, куда его везут, но понял, что ответ будет прежним — на кудыкину гору, — и промолчал. Ехали, однако, недолго. Остановились, отдернули брезентовый полог: «Выходи». И Ядринцев увидел знакомый дом, окруженный высокими тополями. Тополя серебрились на солнце, тихо шелестели, и что-то давнее, полузабытое почудилось ему в этом мягком печальном шелесте… Он ступил на крыльцо и вдруг замер, волнение охватило его до дрожи в пальцах. И чтобы унять эту дрожь, он крепко сжал горячими ладонями перила и постоял, зажмурившись. Все здесь казалось знакомым… И в то же время — ничего он не мог помнить. Родители уехали из Омска, когда ему было всего полгода… Но он жил здесь, в этом доме, и теперь, поднимаясь по ступеням, испытывал такое чувство, будто шел не просто в дом, где двадцать два года назад родился, а возвращался к той черте, от которой все для него начиналось; как будто судьбе угодно было, вернув его к этой изначальности, предоставить выбор: хочешь, иди дальше избранным для себя путем, а хочешь — начинай все сызнова… Все сызнова! Это так просто…

Его ввели в большую квадратную комнату, служившую, как видно, когда-то гостиной, и он жадно и торопливо ее оглядел, пытаясь если не вспомнить (вспоминать ему здесь все-таки нечего было), то хотя бы вообразить — как тут могло быть двадцать два года назад… Сейчас же комната имела вид обычного присутственного места; какой-то лысый господин сидел за столом и что-то быстро писал, перо со скрипом скользило по бумаге. Увидев вошедших, лысый молча встал, отложив перо, прошел в смежную комнату и тотчас вернулся. Сказал:

— Введите арестованного.

И Ядринцев (с тою же неотвязной и мучительной мыслью — что и как могло здесь быть тогда, при нем?) вошел в соседнюю комнату, поменьше, и увидел подполковника Рыкачева, сидевшего за столом в выжидательной позе, тот жестом указал на стул. «Делает вид, что не знает меня», — подумал Ядринцев, но ошибся. Рыкачев и не думал вовсе этого скрывать.

— Что ж, Николай Михайлович, — сказал он, — вот мы и встретились опять… Хотя лучше, если бы эта встреча произошла в иной обстановке. Не находите?

Ядринцев пожал плечами.

— Должен вас предупредить, — продолжал Рыкачев после паузы, — положение весьма серьезное. Весьма. И от вашего благоразумия сейчас многое будет зависеть… Понимаете?