Иван Кудинов - Окраина

— Ладно, сделаем компромисс. Бери.

Потом уже другие люди повели их в тюремный замок. Шли узкими извилистыми коридорами, сворачивая то налево, то направо, сапоги конвойных стучали по каменному полу, и гулкое эхо разносилось далеко. Черные двери по обеим сторонам зияли квадратами смотровых окошечек. Свернули в еще более узкий и темный закоулок, потом еще, остановились у такой же, как и все остальные, черной двери, и ключник, громыхнув замком, отворил дверь. Ядринцев секунду колебался, замешкался, кто-то подтолкнул его в спину, и он, шагнув в зыбкую душную темноту, подумал, что кордегардия с ее грязью и духотой в сравнении с этой каменной щелью — светлица. Его обдало гнилостным запахом, и Ядринцев невольно задержал дыхание, постоял, привыкая к тяжкому, спертому воздуху и темноте, стараясь как-то осмыслить и понять свое состояние. Двойные рамы небольшого окна с решеткой были столь грязны и засалены, что свет в них и вовсе не проникал. А может, уже ночь была? Он оглянулся, хотел сказать, что окно не мешало бы протереть, но дверь в этот миг захлопнулась, звякнул замок, и ключник с конвойными не спеша удалились, слышны были какое-то время их твердые, бухающие шаги, потом звуки исчезли; и, казалось, вместе с ними исчезла последняя надежда — теперь все, все, никакого выхода! И никакие крылья уже не помогут вырваться из этого склепа. Казалось, он был заключен не в камеру, а внутрь самого себя, и это странное, неожиданное чувство погруженности в самого себя поразило Ядринцева. Его охватили страх и отчаяние, тело колотила дрожь, и он не знал, отчего это — от непривычного ли сырого воздуха, от жуткого ли его состояния, в котором и пребывал он, может, всего лишь несколько секунд. Потом это состояние прошло, и Ядринцев немного успокоился, дрожь перестала его бить, должно быть, тело тоже привыкло к сырости и холоду. Он постоял, прислушиваясь. Было тихо. Болело в ушах от этой могильной тишины. Нет, какие-то отдаленные, почти нереальные в этой тишине звуки доходили все же из коридора, обнаружились непонятные шорохи, движение. Ядринцев подошел к двери, затаил дыхание — за дверью кто-то переступил с ноги на ногу, брякнув прикладом, и громко зевнул. Часовой? Выходит, камеру охраняли! Это обстоятельство ничуть Ядринцева не огорчило, а, напротив, даже обрадовало: пусть хоть и часовой, а все живая душа рядом… Позже он узнает, что камера эта называется «секретной» и что сажают в нее исключительно опасных государственных преступников. Он, Ядринцев, — преступник!.. Надо было к этому привыкнуть, но он не мог с этим смириться. И никогда не смирится.

Понемногу он все-таки пригляделся, и темнота не казалась уже такой непроглядной, как бы отступила, можно было разглядеть подоконник, с желтым пятном света на нем, грязные стены, топчан у стены… Ядринцев сел на него и стал думать. Мысли, однако, рассеивались, путались, и он никак не мог сосредоточиться на главном, чтобы понять и осмыслить теперешнее свое положение.

Арестовали их неожиданно. Никто толком и не знал — за что? Причиной ареста могли быть публичные выступления, прошлогодний «литературный» вечер в Омске, собрания в доме братьев Усовых, наконец статьи… Они много в последнее время говорили о необходимости для Сибири университета. «Сибирский университет будет и будет!» — такими словами заканчивалась статья Ядринцева, опубликованная в «Томских ведомостях». А может, в руках у них есть еще какие-то улики? Но что?..

Он с силой потер ладонями виски, голову будто обручем сжимало. Должно быть, тяжелый воздух и сырость делали свое дело… Привыкнуть, надо привыкнуть. Встал, прошелся по камере, не отнимая ладоней от висков. Надо привыкнуть… Вдруг вспомнил, как они, молодые сибиряки, съехались в Петербург со всех уголков — омичи и томичи, иркутяне и красноярцы, тоболяки… Время было прекрасное. Петербургский университет имел огромное влияние не только на студентов, но и на все петербургское общество. Разве можно забыть лекции таких блестящих профессоров, как Пыпин, Костомаров, Сухомлинов, Кавелин?.. А публичные диспуты того же Костомарова с Погодиным! Студенты на руках выносили из аудитории своего любимого профессора… Потом приезд в Петербург Щапова. Горячее биение жизни коснулось молодых сердец, и сибиряки не могли не проникнуться духом патриотизма, любви к родине. Именно тогда зародилась мысль о сибирском университете, и они говорили о нем страстно, с надеждой, давали слово непременно вернуться на родину, служить ей верно и до конца. «Пора провинциям вставать, оковы, цепи вековые, централизации свергать…» — призывал Щапов. Ядринцев помнит, как на одном из вечеров сибирского кружка Потанин говорил: «Самое трудное для человека, друзья мои, это разлука с родиной. Невозможность ей помочь, а иногда и нежелание… Абсентизм — это дракон цивилизации. Поймите: нельзя, мы не имеем права оставлять родину в беде». Наконец они вернулись в Сибирь и горячо взялись за дело. И вот чем все кончилось… Кончилось или только начинается?..

Ядринцев подошел к окну, сквозь решетку которого слабо пробивался рахитично-желтоватый свет, узкий подоконник был покрыт грязными пятнами, едва проглядывалась на нем какая-то надпись… Ядринцев присмотрелся: да, это была надпись, сделанная, видимо, давно, нацарапанная кем-то, может быть, в самые тяжкие минуты своей жизни… Надпись была сделана по-французски. Почему по-французски? — удивился Ядринцев, пытаясь прочесть эту надпись, с трудом разбирая полустершиеся, неровные буквы. И догадался наконец, что это Шенье… Ядринцев уже читал эти стихи в переводе Пушкина, и они поразили его тогда своею мрачной, почти безысходной тоской по жизни. Быть может, это предсмертные стихи, и Шенье написал их накануне своей казни?.. Но кто их здесь нацарапал, на этом грубом и грязном подоконнике «секретной» одиночки: «Треща горит костер; и вскоре пламя, воя, уносит к небесам бессмертный дух героя».

Ядринцев, прочитав, долго не мог оторвать взгляда от надписи, и в какой-то миг почудилось, что слова оживают и начинают звучать:

— Треща горит костер… — Он понял, что это его голос, он вслух произносит слова. — И вскоре пламя, воя, уносит к небесам бессмертный дух героя.

Нет, слова эти не казались теперь мрачными и безысходными, они были полны гнева, страсти и надежды на бессмертье… Но чьею рукой они начертаны здесь, эти слова, и почему по-французски? Кто здесь был до него, Ядринцева, в этой камере, чья душа металась, ища выхода, чье горячее сердце жаждало борьбы и благородной деятельности, было полно пламенной веры в счастье человеческое, готовности отдаться добру и только добру? Внезапная мысль обожгла Ядринцева: «Может быть, Достоевский?» Четыре года он пробыл здесь, в Омском остроге, и создал потом об этих годах беспощадно правдивые «Записки из Мертвого дома».