Иван Кудинов - Окраина

Отец Иларион торопливо крестился, бормотал:

— Непотребные мысли, Петр Селиваныч, уста твои изрыгают. Не можно так гордыню свою перед господом богом выставлять. Не можно.

— А-а, можно, не можно, — махнул рукой Петр Селиваныч. — Мне, святой отец, все одно в преисподней место уготовано. Грешен, батюшка! Можешь отпустить грехи — отпусти. А нет… Бог тебе судья.

Он запутался в своих болезненно-отчаянных мыслях, не зная выхода, страдая от собственного бессилия перед сущностью природы, которая произвела его на свет божий, дала жизнь, сделав сильным, возвысив силою над многими, живущими рядом с ним, и она же, Природа, готова лишить его не только силы и власти, но и самой жизни, сравнять со всеми, как и он, смертными… Это его-то, Петра Селиваныча Корчуганова! Нет, нет и нет, пока он жив, он с этим не смирится. Нет!..

Тыча тростью в снег, он пошел напрямик, через сад, огород, к Томи. Протяжно скрипел и оседал снег под ногами. Он прошел несколько шагов, раздумал идти дальше и воротился, с ненавистью глядя на каменный свой дом, с таким тщанием возведенный… Зачем? «А затем! — тотчас ответил не то себе самому, не то кому-то другому, неотступно ходившему за ним, мешающему спокойно и твердо думать. — Затем, что так надо. Так я захотел, Петр Корчуганов! А захочу — и этот дом порушу, по камешку разбросаю и построю, возведу на его месте другой, еще краше и больше. Хошь, из красного кирпича, а хошь — из белого мрамора… Все в моих руках. Все!..»

Потом он вспомнил Ульяну, плосколицую и большеглазую, как богородица, растерянную и в слезах, приходившую просить за сына. Подумал: «Бог с ней, ладно, вычеркну Ваську из списка…» И тут же со странной обидой и сожалением подумал еще: «И как это я раньше не примечал бабу эту, Ульяну Чеботареву, не отличал от других? А ей уже на ильин день полста… Господи, прости меня! — вздохнул надрывно. — Теперь уже поздно… Поздно, поди, уж теперь?..»

Теплым майским вечером, часу в шестом, дежурный офицер Омского кадетского корпуса есаул Кантемиров, осматривая учебные классы, обнаружил в одном из них группу воспитанников, собравшихся тесным кружком у окна. Есаул совсем было уже хотел спросить, почему они тут находятся в неурочное время и чем заняты, как вдруг из класса отчетливо донеслись слова, насторожившие его, он замер в двери, не переступая порога, напряженно вслушиваясь в ровный, глуховатый голос: «…Правительство, позорящее своим существованием русское имя… смотрит на Сибирь как на свою данницу, — негромко читал один из воспитанников, остальные с каким-то жадным интересом и вниманием слушали его, не замечая стоявшего в двери офицера, — смотрит, как на рабыню… превратив эту девственную страну в место ссылки, сделав ее пугалом, громадным острогом, у дверей которого стоит русский царь с кнутом в руке…»

Есаул с изумлением и ужасом смотрел на воспитанника, произносившего эти страшные, крамольные слова, и не верил собственным ушам: нет, нет, это невозможно, этого быть не может здесь, в стенах кадетского корпуса, просто послышалось, померещилось… Однако голос звучал отчетливо, и слова ложились одно к одному, смысл которых все больше становился ясным и поражал есаула своею откровенностью. «Что сделало правительство для Сибири и для образования ее жителей, для развития ее несметных естественных богатств? — продолжал читать невысокий, тщедушного вида воспитанник, держа листы в обеих руках, и голос его при этом слегка подрагивал. Окно, подле которого он стоял, выходило в сторону Иртыша, река была хорошо видна, блестела на солнце; и этот блеск, казалось, отражался на лице и в глазах чтеца. — Хуже чем ничего! Вот уже три века оно только бьет и грабит, грабит и бьет Сибирь…»

Есаул почувствовал, как побежали мурашки по спине, холодом и жаром обдало его от этих слов. А ноги словно приросли к полу. Он узнал чтеца: Самсонов его фамилия. Но у него, есаула Кантемирова, хватило выдержки не обнаружить себя тотчас, а послушать еще, дабы схватить прохвоста за руку, с поличным. «Мозгляк», — подумал есаул, с ненавистью глядя на Самсонова, голос которого звучал все так же ровно и горячо: «Да и не перечтешь всех подлых мер и узаконений, коими петербургское правительство тормозит и убивает развитие…»

Есаул, не желая более безучастно стоять в стороне, резко шагнул вперед и остановился подле собравшихся тут воспитанников, весь пылая, едва сдерживая гнев и подавляя в себе желание пустить в ход кулаки. Воспитанники от неожиданности остолбенели. Самсонов побелел, уставившись на есаула округлившимися глазами.

— Что это? — тихо, с негодованием спросил есаул, указывая на листы, которые Самсонов держал в руке, а руку медленно отводил за спину. — Что это? — еще тише спросил есаул, быстро и ловко перехватывая листы. Самсонов беспомощно пошевелил руками, вид у него в этот миг был обреченным. Есаул глянул на бумаги. — Откуда это у вас?

Самсонов стоял ни жив ни мертв, и губы его беззвучно шевелились.

— Что, язык проглотил? — зло усмехнулся есаул, обводя взглядом стоявших тут еще троих воспитанников, фамилий которых он не помнил, но лица их были ему знакомы. — Откуда, спрашиваю, у вас эти бумаги?

— Нашли…

— Где нашли?

— Там… во дворе.

— Врешь!

Есаул вдруг ощутил духоту в непроветренном классе, воротник мундира петлей стягивал шею, душил, и рука непроизвольно потянулась к нему, чтобы освободить, расстегнуть, однако слегка оттянув пальцами тугой ворот, расстегивать он его не стал, перевел дух, еще раз глянул на заглавный лист, где крупными буквами значилось: «Патриотам Сибири». И, уже не сомневаясь в том, что в руках у него противоправительственное воззвание, коротко глянул на Самсонова и приказал:

— Следуйте за мной.

Прошли длинным коридором учебного корпуса, вышли во двор, залитый ровным вечерним солнцем, отчего молодая трава казалась бархатной, ласкала взгляд. Пересекли утрамбованный до каменной твердости плац, за которым начиналась аллея высоких старых тополей, по этой аллее и двинулись к небольшому двухэтажному особняку. И тут Самсонов окончательно пришел в себя, понял, что дело пахнет табаком, и не на шутку испугался.

— Господин есаул, прошу вас, — едва поспевая за споро шагавшим есаулом, сбоку и чуть снизу заглядывая ему в лицо, быстро и горячо проговорил Самсонов, — прошу вас, господин есаул, не докладывайте директору… Я вам все скажу. Как на духу, господин есаул.

Есаул замедлил шаги, точно размышляя, потом и вовсе остановился, заинтересованно и нетерпеливо глянув на Самсонова.

— Ну?..

— Эти бумаги взял я у Гаврилки…

— Что еще за Гаврилка?

— Виноват, господин есаул. У воспитанника Усова, — тотчас поправился Самсонов, умолк, поморщился, должно быть, недовольный ответом, и еще раз поправился, уточнил. — Отнял я у него, господин есаул… Усов не хотел мне давать, а я у него силой отнял.