Иван Кудинов - Окраина

Четырнадцатого августа на очной ставке с двенадцатилетним воспитанником Иркутского военного училища Золотиным Щукин заявил, что тетрадь ему принес действительно Золотин, но в каком она была переплете, он не помнит. Однако он, Щукин, хорошо помнит, что в конце проставлены были инициалы С. С. Ш.

— Вы можете расшифровать инициалы? — спросил Рыкачев. Щукин нервически и с силой сплел пальцы рук, так, что они побелели и хрустнули.

— Да! — сказал он с какою-то отчаянной готовностью. — Могу. С. С. Ш. — это значит: Серафим Серафимыч Шашков. Так я думаю.

— Николай Семеныч, да что вы такое говорите! — воскликнул Андрюша Золотин, и глаза его наполнились слезами. — Никаких же там инициалов не было. Не было же, я хорошо помню!..

— Были, — не глядя на Андрюшу, пробормотал Щукин. — Были.

Восемнадцатого августа Щукин обратился с официальною, как он сам подчеркивал, просьбой — безотлагательно препроводить его, политического преступника Николая Щукина в Санкт-Петербург, ибо он, Щукин, имеет сделать важные дополнения и разъяснения по вопросу о «Сибирском сепаратизме», в которых — квинтэссенция всего дела…

Буквально через день Щукин подал письменное прошение о разрешении ему, Николаю Щукину, посещать церковь, ибо религия — самый верный и надежный, как он полагает, выход из создавшегося положения.

Ядринцев столкнулся как-то с Щукиным в коридоре, его вели в камеру, должно быть, после очередной душеспасительной «беседы» с подполковником Рыкачевым. Лицо Щукина показалось Ядринцеву излишне возбужденным, одухотворенным даже. Поравнявшись с ним, Ядринцев кивнул. Щукин вскинул голову и отчетливо, с пафосом проговорил:

— Спаси себя самого, если ты сын божий! Сойди с креста…

«Сойди с креста, сойди с креста!..» — доносился издалека его голос.

«Щукин до настоящего заключения не верил в бога и не исповедал никакой религии, — писал в рапорте подполковник Рыкачев. — Арест произвел на него благоприятное действие. По-видимому, он одумался и начал излечиваться от атеизма… — Подполковник усмехался, выводя на плотном лощеном листе эти фарисейские слова: «Арест произвел на него благоприятное действие». — И продолжал: — По крайней мере, многие его поступки во время производства следствия убедили меня в этом, — Между тем подполковник лучше, чем кто-либо другой, знал истинную причину «перерождения» Щукина. — По окончании следственного дела было совершено благодарственное господу богу молебствие в присутствии всех преступников, — развивал свою мысль Рыкачев, — и Щукин в это время молился особенно усердно. После молебствия беседовал с протоиереем Знаменским, поразив его искренним раскаянием в своем заблуждении. Все эти выводы приводят меня к тому заключению, что для Щукина было бы весьма полезно присутствовать при богослужении, хотя бы только в воскресные и праздничные дни, и почаще беседовать с наставниками, подобными протоиерею Знаменскому. Что же касается до надзора за Щукиным во время богослужения, — сбился вдруг на жандармский тон, — то в случае, если не имеется на это разрешения в Уставе о службе в гарнизоне, то, я полагал бы, весьма достаточным наряжать для этого надзора двух благонадежных унтер-офицеров без ружей. Вышеизложенное мнение имею честь представить на благоусмотрение Вашего высокопревосходительства…»

Но, судя по всему, генерал-губернатор счел «надзор без ружей» недостаточным и ответа положительного не дал, что ввело Щукина в крайнее смятение. Он замкнулся еще больше, избегал друзей (после завершения следствия их перевели в общие камеры), часами мог сидеть неподвижно, сжав ладонями подбородок. Его не трогали, жалели. Щукина мучила бессонница. Он вскакивал по ночам, и серая тень его, точно плоти в нем уже не было, металась по камере, натыкаясь на стены. И шептал истово, горячо:

— О, господи! Разрушающий храм… спаси себя самого… Спаси! Если ты сын божий, сойди с креста… Сойди с креста!..

Наконец он ложился и забывался не столько во сне, сколько в бреду, шепча, как заклинание, евангельское: «Сойди с креста…» И вот в этот тяжкий для Щукина период произошло событие, которое поразило его еще больше, чем отказ генерал-губернатора в посещении городской церкви: из Главного управления Восточной Сибири пришла бумага, уведомлявшая о том, что бывший учитель уездного училища Николай Семенович Щукин указом Правительствующего Сената за № 370 от 7 октября 1865 года произведен в чин губернского секретаря. Щукину было объявлено об этом важном для него событии, и он, взволнованный и потрясенный, воротившись в камеру, говорил:

— Понять не могу: ведь я же под следствием, в тюрьме, а меня в это время производят в чиновники двенадцатого класса, жалуют званием губернского секретаря! Как же это? А может?.. — хватался он вдруг, как утопающий за соломинку. — Может, там все уже решено в мою пользу? Конечно, конечно, не должны же они теперь…

Дома, в Иркутске, осталась жена с тремя детьми. Надо написать восточносибирскому губернатору, попросить, чтобы семье оказали вспомоществование… Обязаны это сделать! Ведь он не просто арестант, политзаключенный, а пожалованный в чин губернского секретаря… Он и бумаги теперь свои, прошения и показания, подписывает непременно: губернский секретарь Н. Щукин.

Однако иркутский генерал-губернатор Корсаков не посчитался с его чином и в помощи семье отказал. Щукин пишет новое заявление, теперь уже на имя западносибирского генерал-губернатора Хрущова, в котором с отчаянием говорит о тяжелом состоянии духа своего, о тем, что доктора не ведают, что с ним творится и как ему помочь, а он, губернский секретарь Щукин, лучше всех докторов знает, что ему делать, и просит всемилостивейшего позволения его высокопревосходительства вторично рассмотреть просьбу о посещении богослужений… дабы не лишать его, Николая Щукина, единственной теперь отрады — верования, которое не подавляется в империи, а всеми средствами покровительствуется…

Вскоре генерал-губернатору было передано еще одно прошение, написанное твердым и ровным почерком:

«Желая продолжать свои занятия по исследованию быта чуждых народностей, находящихся в зависимости от России, и, надеясь на просвещенное внимание Вашего высокопревосходительства, осмеливаюсь просить Вас о разрешении выдавать мне из архива областного правления дел, относящихся к истории постепенного присоединения и умиротворения киргизских народов, а именно: дела об открытии приказов, о претензиях на ханство Габайдуллы и проч. Разрешение Вашего высокопревосходительства приму за великодушное снисхождение к страсти, полученной мною с годами к литературным занятиям, которые в настоящем моем положении составляют для меня утешение и единственный путь, посредством которого я могу служить обществу. Потанин».