Иван Кудинов - Окраина

— Не вижу я, Николай Васильевич, чтобы ты сопротивлялся. Не вижу! А вот что силы тратишь попусту — это тебе и слепой скажет.

— Что же делать? — упавшим голосом спрашивал Ушаров. — Где выход?

Ядринцев ходил по комнате, пересекая ее в разных направлениях, половицы скрипели под ногами.

— Выход? Выход у нас один — работа.

— Да разве я не работаю?..

— Работаешь… то-то работаешь! — насмешливо-горько сказал Ядринцев. — Одну рецензию за полгода произвел.

— Да ведь я ее за три вечера написал…

— Вот я и говорю: три вечера поработал, а рецензия вышла отличной. И Благосветлов напечатал ее без проволочек… А что потом? Полгода палец о палец не ударил…

Ушаров не спорил и не оправдывался.

— Эх, Николай Михайлович, мне бы твое упорство, твою веру!..

— Кто же отнимает у тебя эту веру?

— Сам я, видно, и отнимаю… — помолчав, сказал он со вздохом. — Помоги мне, Николай Михайлович, возьми за шиворот, что ли, да тряхни, как слепого щенка… — Вдруг умолк, странно усмехаясь, покачивая головой. — А впрочем, у меня и шиворота не осталось… Как вон у Глеба Успенского: будочник пригрозил нищему взять его за шиворот, а тот ему отвечает: да у меня, батюшка, и шиворота нет… Нет у меня шиворота!..

— Нищим себя считаешь?

— А кто же мы в нашем-то положении?..

— Должен тебе заметить: когда карман пуст — это еще полбеды, а вот когда душа пустой окажется…

— Душа моя уже мертва, — холодно и зло сказал Ушаров.

Он был, как никогда, подавлен, растерян — и ничто не могло поднять его духа, подвигнуть к работе. Сказалось нервное перенапряжение; вскоре Ушаров заболел, слег окончательно, вдобавок ко всему сильно простудившись. И, не приходя в себя, сгорел буквально за четыре дня.

Хоронили его тихим ноябрьским полднем. Падал снег. Ядринцев, глядя на восковое лицо Ушарова, величественно и как бы поверх всего сущего, уплывающего куда-то в пространство, мысленно твердил одну и ту же фразу: «Когда он умер, на челе земная грусть еще лежала… Земная грусть».

Рядом шли Крыжановский, бывший гвардейский подполковник, мулла Фатымов и Ювенал, молчаливый, как сфинкс. Снег все падал и падал, косо летел к земле, и все вокруг было окутано чистой, праздничной белизной.

Крыжановский вдруг вскинул скрипку, прижал к подбородку и быстро провел смычком по струнам, извлекая из них, казалось, не музыку, а живой человеческий стон… И оборвал, опустил смычок, по щекам его текли слезы.

— Не слишком ли велика цена? — сказал он горестно, ни на кого не глядя. — Кому нужно столько жертв?..

Вскоре после похорон Ушарова Ядринцев написал два письма — одно графу Соллогубу, с которым был знаком заочно, другое бывшему сибирскому генерал-губернатору, члену Совета министров Деспоту-Зеновичу, прося походатайствовать об освобождении его из мест ссылки. «Уповаю на Вашу доброту и благородство», — писал он Соллогубу, председателю тюремной комиссии, учрежденной год назад. Весной он получил от графа любезную записку, в которой тот просил его принять участие в разработке проекта тюремной реформы… И прибавлял как бы между прочим, что материалы о русских карательных учреждениях составлены, главным образом, по трем известным сочинениям: «Записки из Мертвого дома» Достоевского, «Сибирь и каторга» Максимова и «Община в тюрьме и ссылке» Ядринцева. По словам Соллогуба, эти произведения имели не только литературное, но и государственное значение… Бот почему Ядринцев надеялся и уповал на поддержку графа, который и сам пользовался в литературных кругах достаточным авторитетом.

Но ответа все не было.

Петербург молчал.

И Ядринцев решил, что ждать милости, как видно, не приходится. И вот, когда он уже перестал, а вернее, устал ждать, смирившись со своим положением, когда, казалось, истекли все сроки и надеяться больше не на что, пришло наконец письмо от Соллогуба: «Вопрос о Вашем освобождении решился благополучно. Поздравляю!» Высочайшим рескриптом Ядринцеву дозволялось избрать местом проживания Петербург либо другой город, по его усмотрению… По его усмотрению! Это была свобода! «Желаньям вновь запрета нет…»

Ядринцев написал Потанину, Аделаиде Федоровне… И стал поспешно собираться, не желая ни дня лишнего оставаться в Шенкурске.

Десять лет Ядринцев не был в Петербурге.

И вот он, город его молодости, юношеских грез, сбывшихся и несбывшихся мечтаний! «Я въехал в Петербург, в столицу русского мира, в центр жизни, от которой ожидал спасения, вынырнувши из глубины болот…»

Ядринцев вернулся сюда на десять лет старше, и город, барски раскинувшийся на островах, закованный в каменные латы, встретил его настороженно, холодно, хотя и не смотрел, как раньше, свысока — ну, ну, приятель, каков-то ты теперь?.. Да и сам Ядринцев не испытывал перед ним прежней робости, растерянности — не за милостыней к нему явился, «вынырнувши из глубины болот», а с твердой надеждой взять у него должное, упущенное наверстать!..

Дорога утомила Ядринцева, но держался он молодцом, не желая выглядеть в столице белой вороной. Он был худ, бледен, подтянут и внешне похож на того петербургского денди, которого высмеял когда-то давно, еще будучи студентом, за его модную прическу и «эфирный» жилет… «Ты невозмутим в своем равнодушии, потому что, несмотря на твой эфирный жилет и тончайшее белье, в твою грудь не проникло ни одно человеческое чувство…»

Но сегодня и сам он, Николай Михайлович Ядринцев, приобрел «эфирный» жилет, фрачный пиджак — и остался без гроша в кармане: остатки денег ушли на покупку разной необходимой мелочи. «Будем колонизоваться», — решил про себя Ядринцев. И в тот же день отправился к Благосветлову, надеясь заручиться его поддержкой.

Был канун рождества. Предпраздничное оживление чувствовалось повсюду и во всем — в говоре и смехе прохожих, в веселых окриках извозчиков, в той особой и неповторимой душевной настроенности, которая знакома Ядринцеву с детства: не просто праздника ждешь, а каких-то загадочных и важных перемен… Он шел по набережной. Хлопья снега лежали на гранитных парапетах. Застывшая Нева отливала студеною синевой. В один из домов с веселыми возгласами и смехом вносили большую пушистую елку, и терпкий волнующий запах витал в холодном воздухе.

Ядринцев с интересом разглядывал теснившиеся вдоль набережной дома; он уже бывал здесь когда-то, теперь узнавал и как бы заново знакомился… Навстречу шли спеша и не спеша люди, он и людей разглядывал, жадно всматривался в каждое лицо, точно отыскивая среди них кого-то близкого, нужного, но люди равнодушно проходили мимо, чужие и незнакомые… А где-то рядом, неподалеку, жила Аделаида Федоровна… Адечка Баркова. И Ядринцев, думая и постоянно помня о ней, испытывал одновременно чувство радости от того, что скоро он встретит ее, будет с нею разговаривать, и смутного сомнения, почти суеверного страха перед этой встречей — неизвестно еще, чем она кончится… Но чем бы ни кончилась, а встретиться они должны. Вот только уладит он свои неотложные дела, утрясет денежные вопросы, побывает в редакциях, чтобы с первых дней полная ясность, а уж потом… Он вдруг поймал себя на том, что хитрит и всячески старается отодвинуть, отдалить встречу с Аделаидой Федоровной.