Юлия Верба - Одесская сага. Нэцах

Лидка откинулась в кресле:

— Я стараюсь спокойно принимать то, что от меня не зависит. Или… — она с надеждой посмотрела на Василия Петровича, — или все-таки можно как-то решить?

— Увы, голубушка. При всем моем расположении влиять на СМЕРШ и такие демонические структуры, как квартирный отдел, в нынешней ситуации я не в силах.

— А с чем пожаловали? Проведать старую во всех смыслах знакомую или порадовать какой благой вестью?

— Увы, я сегодня снова в функции ворона. Предупредить, так сказать.

— О боже, что на этот раз? Опять экспроприация?

— Ну что вы, Лидия Ивановна, в этот раз все совершенно добровольно, — он внезапно сменил голос на свой рабочий ледяной тон: — Я надеюсь, что все же добровольно, — подчеркнул, — и без фокусов.

И продолжил в привычной вальяжно-покровительственной манере:

— В Одессе снова открывается музей западного искусства. Да-да, — он покосился на стену слева. — Того самого, что вы с удовольствием выкупали у оккупантов. Разумеется, чтобы сохранить и вернуть музею сразу по возвращении нашей армии.

— Нет, — Лидка затрясла головой, — нет! Они же сами увезли самое ценное, ну, что осталось после эвакуации шедевров перед войной. А продавали так, остатки, вторую линию!

— Да, Лидия Ивановна, да, — соглашаясь, кивнул Василий Петрович. — Увы, немцы — народ излишне педантичный, и распроданные населению музейные ценности четко фиксировали вместе с покупателями. И этот архив, к сожалению, уцелел. — Он даже не смотрел на Лидку, которая сидела в полнейшей скорби, закусив губу.

— Но это же… не настолько ценно… — пролепетала она.

— Да я знаю, — махнул рукой Ирод. — Малые голландцы, конечно, не Тициан, но «Кабинетный натюрморт» шестнадцатого…

— Семнадцатого… — машинально поправила Лида, не сводящая полных слез глаз с небольшой картины в тяжелой золоченой раме.

— Ах простите, семнадцатого века, в коммуне — это кощунство, — рассмеялся он.

— Это моя последняя отрада… — Лида чуть не рыдала.

— Ну вы же еще молодая женщина. Не впервой расставаться с высоким искусством. Переживете. В любом случае вы его лишитесь. Подумайте, что лучше — две комнаты без картины или одна камера, но тоже без картин. Я оставлю тут это. Я обвел.

Василий Петрович положил на инкрустированный ломберный столик газету «Большевистское знамя» с заметкой о восстановлении на Пушкинской, 9 музея западного искусства.

— Вы меня просто убили… — простонала Лида.

— Ой, даже не начинал. Мне пора. А вы примите к сведению, как там говорится: «Sapienti sat»?

— О да, конечно. Умному достаточно, — вяло отозвалась Лидка.

Она негодовала. Вся ее жизнь летела к чертям собачьим. И сил вырваться из очередного витка воронки, которая регулярно, примерно раз в десять лет почти обнуляла ее активы, уже не было. Но Лида была слишком дальновидной и расчетливой, чтобы рисковать жизнью, тем более после такого предупреждения. Рассказывать о спасенных из гетто детях было некому и нечего. Тем более, ей удалось спасти всего-то четырех. Потом ей намекнули, что следующий визит может оказаться последним. И ни имен, ни фамилий этих малышей она не знала, и выжили ли они потом — неизвестно.

Гражданка Ланге заявится в музей, расскажет историю о важности сохранения и что она ждала больше года, чтобы быть уверенной, что сокровище действительно вернется в экспозицию, а не сгинет в мутной воде послевоенной неразберихи. Музей откроют в конце октября, и Лидкина безбедная старость снова вернется на его стены.

— Что значит вылетела?!!!!

Нила стояла перед Женей. Обмирая от ужаса и задыхаясь, та шептала:

— Вылетела из техникума… не сдала… Мамочка… прости, прости, пожалуйста…

— Что значит прости? Бестолочь! Поступить и вылететь!

— Я не соображаю ничего! Вообще ничего не понимаю, что они говорят! Мама! Я старшие классы пропустила. Я не понимаю математику!

— А как первую сессию сдала?

— Списала, — продолжала шептать Нила, — у Мити… А на одном мне тройку поставили за то, что в самодеятельности пела… за грамоту…

— Ну так и дальше бы им пела!

— Мама, у меня по трем предметам двойки! По основным!

— Идиотка! — гремела Женя. — Идиотка! А где твой Митя был?

— Он не мой! Я не хотела опять у него просить… так же нечестно…

— Чего ты вдруг сейчас о честности вспомнила? А?! А бросить нас здесь в войну было честно? А в школе списывать честно? Дала бы этому Мите, и все были бы счастливы!

Нилка вспыхнула:

— Мам, ты что такое говоришь?! Я никогда… еще никогда!

— Ну и дура!

— Мамочка, прости, ну я работать пойду!

— Полы мыть?! Иди к декану, в ногах валяйся — чтобы переэкзаменовку на осень назначили!

— Да у меня по трем предметам двойки! Как я за лето выучу три года математики и химии? Как?

— Значит, не хочешь учиться?

— Да не могу я! Мам, пойми! Я с шестого класса не училась. Ну мы же в советской стране, любая работа в почете, на завод пойду!..

Женька смотрела на свою зареванную дочь с распухшим носом и исходила яростью. Боже, какая дура, да она бы за такую профессию что хочешь сделала — и дала, и убила, и зубрила бы круглосуточно!.. Ни капли воли, ни капли ее упрямства — одна телячья покорность и эта дурацкая улыбка вечно. Ничего путного от родителей не взяла! Женька отлично помнила каждый свой день — от Фрунзовки до Чернигова и границы, каждый день в оккупации…

Она молчала и думала: сдохнет! Не дай бог, я помру, и эта дура точно сдохнет, если не начнет бороться за свою жизнь, если не научится держать удар и давать сдачи.

— Значит, так, корова великовозрастная, — завтра в техникум и садишься за книги. Чтобы в сентябре опять училась. Пересдай экзамены.

— Мама, мамочка уже приказ вышел.

— Меня не волнует. И запомни: учеба — твоя работа. А у нас кто не работает, тот не ест. Понятно?

— Понятно, — всхлипнула Нилочка.

На утро, покосившись на кастрюлю с кашей, Нила, вздохнув, отрезала себе хлеба.

— Положи на место! — ровным голосом отозвалась Женя, сидящая с газетой.

Нила удивленно посмотрела на мать.

— Положи. Тунеядцы в нашем доме не едят.

— Я… кусочек… можно?

— Нет, нельзя.

— Хорошо. — Нила покорно положила отрезанный кусок под салфетку. — Чай можно?

— Колонка во дворе. Там пей. И с тебя за койку шесть рублей тридцать копеек. Платить тридцатого.

В молдаванском дворе не обязательно оглашать публично — ракушняк отлично пропускает все свежие новости, только усиливая сигнал.

Нюся Голомбиевская без стука зашла на кухню:

— Женька, ты что, совсем озверела? Ты что, девку голодом моришь?

Евгения Ивановна Косько ровным голосом отозвалась:

— Не ваше дело.

— У тебя сердца нет! Она уже с ног валится!