Юлия Верба - Одесская сага. Нэцах

— Спасибо за информацию, — отчеканила Женя.

— Что б мать твоя сказала? Тебя хоть раз в жизни жратвы лишали?

— Мадам Голомбиевская, вы бы больше за своими присматривали! А то ваша святая Уланова заместо директорской ложи в оперном внучкой вас одарила! Вон орет третью ночью. Что? Не кормите?

Нила не ела третьи сутки. Шатаясь она шла через двор.

Нюся встретила ее на галерее:

— Иди до меня, дочечка, иди, я тебе супчика налью!

Нила отрицательно покачала головой.

— Не, вы это видели! — не выдержала Нюся на весь двор. — Дитё, ты ж загнешься! То, что у тебя бабка давно с ума съехала, а мать — на днях, то их проблемы. Иди! У меня жить будешь! Мы тебя всем двором прокормим!

— Тетя Нюся, спасибо. Мы сами разберемся…

В первый день вынужденной голодовки вечером Нила отнесла, как и во все предыдущие годы, миску с супом Гордеевой и присела на стульчик у кровати:

— Баб Лёль, оставь пару ложечек.

Гордеева удивленно оторвалась от тарелки:

— А тебя шо, дома не кормят?

— Не кормят — улыбнулась Нилочка.

— А шо так? Мамаше на хвост наступила?

— Меня из техникума выгнали. А мама сказала: кто не работает, тот не ест. И если я не учусь, то дармоеды ей не нужны.

— Ишь ты… — Гордеева задумалась, — железная баба. Ну что, дочечка… — Елена Фердинандовна приосанилась, — добро пожаловать во взрослую жизнь. Никто тебя больше просто так кормить не будет. И помогать тоже. Иди на работу устройся. Потом спасибо скажешь.

На следующий день вечером Нила счастливая зайдет на кухню:

— А я на работу устроилась!

— Поздравляю, — выдохнет с дымом Женя, — и кем?

— Санитаркой в Еврейскую.

— М-м-м, блестящая карьера.

— Можно теперь мне поесть?

— А что, таких ценных кадров на работе не кормят?

Тут даже вечный ребенок Нилочка не выдержала и, хлопнув дверью, выскочила во двор. Возле арки ее перехватила Ривка:

— А ну быстро ко мне!

— Нет, не пойду!

— Быстро ко мне, — Ривка дернула Нилку за локоть, и та буквально влетела к ней в коридор.

— Иди сюда, плачь…

Нилка горько плакала в Ривкино плечо. А когда затихла, вытерла ладонью нос:

— Спасибо, Рива Марковна, я пойду.

— Сядь, поешь.

— Я не буду.

— Ешь давай, я тебе в долг даю. Заработаешь — харчей мне принесешь. Будем считать, это на карандаш.

Ривка подмигнула и достала кастрюлю:

— Картошку будешь?

— Я все буду, — прошептала Нила.

— Сколько не жрала?

— Пять дней…

— Тогда хватит, а то живот скрутит, — Ривка чуть ли не силой вырвала тарелку из Нилкиных рук.

— Видела я, как с голодухи объедались и конали потом. Давай чаю выпьем сладкого, и спать пойдешь, а то работу свою проспишь.

В конце месяца Нила выложила на стол деньги за койку и два пакета крупы.

— Поздравляю, — парировала Женя, — вот теперь экзамен сдала. На трояк, правда. Но сдала. Там борщ на плите — иди поешь.

Возле уборной отделения хирургии собралась приличная толпа.

— Да что же это такое! Граждане! Что вы тут скопились! Сейчас конфуз случится! Я и так еле до горшка дошкандыбал, — возмущался бодрый старичок, переживший на старости лет аппендицит.

— Тихо будь! — рыкнул караулящий дверь Грифон — фронтовик и литейщик Гриша Смеловский, которого три дня назад якобы не признали в сумерках хуторские. Гриша шел с получкой и делиться ею категорически отказался, за что и получил кастетом в голову. Его невезучие спаринг-партнеры из девятого номера лежали в соседней палате, но с переломами.

— Не мешай слушать! А то спугнешь сейчас.

В мужской уборной нынче давали «Веселых ребят». За дверью звонкий женский голос выводил: «Сердце, тебе не хочется покоя…» Старик прорвался вперед и толкнул дверь:

— Деточка, у вас же колоратурное сопрано! Чистейшее! Вам нужно в консерваторию! Я могу посодействовать, но сейчас, — старик перешел на визг, — покиньте помещение! А то еще за мной мыть будете!

Нила оглянулась на слушателей и кокетливо обмахнулась половой тряпкой:

— А шо тут у нас за партсобрание под гальюном, граждане выздоравливающие?

Санитарка Нила была без году неделя в Еврейской, а уже стала местной любимицей. Каждый больной считал своим долгом ее угостить. И дело не в том, что кто-то из медсестер ляпнул, что девчонку дома не кормят, и не в том, что Нила была такой тощей, что даже через одежду и халат проступали все ребра и грудина. Она так заразительно смеялась и так буднично и бережно всех обтирала, запросто меняла «утки» и бросалась помогать больным, что даже самые тяжелые и конфузливые начинали улыбаться на ее смене.

Нила оказалась вообще не брезгливая. Знаменитая Ксюхина легкость по жизни досталась и ей, но в какой-то другой форме, и распространялась не на удовольствия, которые можно получить от жизни, а на то, как она принимала все невзгоды. Казалось, Нила не замечала ни вони, ни грязи, ни усталости, а воспринимала их как повод для шуток.

Под грохот воды старичок торжественно вышел из кабинки:

— Я между прочим, до войны служил в Оперном. Голос и слух бесподобны. Деточка, вам надо поступать!

— Ой нет, — рассмеялась Нила, — я уже поступала. Хватит. А зрителей мне и среди тут хватает. Давайте по койкам и устроим тихий час, пока я полы вам освежу.

Через три месяца санитарку Нилочку провожали всем отделением.

— Ну и на кого ты нас променяла? — спросила ее сестра-хозяйка.

— Иду в учетчицы на консервный завод, — вздохнет Нила.

— Ну-у-у, с консервным нам не тягаться. Хорошее место, перспективное, если с умом подойти, но если не дай бог что со здоровьем, ты ж знаешь — все свои…

Саныч поцеловал Ксеню в плечико и замялся:

— Ксаночка, у нас в субботу будет гость…

— Я его знаю?

— Нет пока. Но… Очень, м-м, нужный мне по мужским делам. Надо будет с ним поговорить.

— Нам с Ванькой погулять или просто не мешать?

— Просто… — Саныч выдохнул и улыбнулся: — Ты идеальная женщина.

Круги от камушка, брошенного в колодец молдаванского двора, иногда расходятся до дальних границ империи.

Субботним поздним утром Ксения Ивановна открыла дверь важному секретному гостю. На пороге стоял сильно постаревший, огрузший, но абсолютно узнаваемый покойный Женькин жóних из подворотни. Тот самый, что почти двадцать лет назад кинул ей целый рубль в шляпу за исполнение «Бубличков».

Вайнштейн с интересом смотрел на замершую в проеме статную молодую жену Ильинского. Действительно эффектная баба. Правду говорили — понятно, как она окрутила такого зубра, как Сансаныч.

— Добрый день. Вы так смотрите… Я вас потряс или разочаровал?

— Или, — пришла в себя Ксеня и улыбнулась.

В голове колотилось: «Жених и невеста, тили-тили-тесто…» Именно так она регулярно распевала дома, доводя старшую сестру до истерики. Ей тогда было восемь. А «старому» Борьке Вайнштейну целых двадцать пять. Она получила еще рубль и конфеты, чтобы передать перед его отъездом навсегда белую розу и письмо для Женьки… Не может быть… Их же всех расстреляли. Не может быть! Так… Сейчас ему должно быть… сорок четыре. По виду похоже.