Юлия Верба - Одесская сага. Нэцах

Кто-то накрыл ее пальцы горячей ладонью, но не убрал руку, а слегка сжал.

Женя, приподняв еще выше наведенную урзолом навеки изумленную бровь, медленно оглянулась:

— И шо, кому-то тесно? Сейчас будет мало места…

Сзади нее стоял Петька. Живой. В дорогом плаще и надвинутой на глаза шляпе. Несмотря на морщинки и поплывшие щеки, глаза были такими же водянисто-прозрачными и колючими.

— Пе… — осеклась она.

Петька чуть сильнее сдавил руку и шепнул в шею:

— Тихо. Просто выходи на следующей. Не оглядывайся.

Бледная как простыня Женя, заливаясь пóтом под нейлоновым плащом, с трудом переставляя ватные ноги, шла в Нижний садик, бывшие Дашковские дачи, в дальний угол, туда, где-то когда-то девчонкой целовалась с Петей. Она рухнула на скамейку и оглянулась — никого. Сердце колотилось, выпрыгивая из горла. Голову сдавило до рвоты. Женька трясущимися руками достала из сумки беломорину и закурила.

— С ума сошла. Маразм начинается, — прошептала она и жадно затянулась.

Беззвучно со стороны газона подошел и присел он. Совершенно живой и здоровый ее пропавший без вести четырнадцать лет назад муж.

— Ну привет… — Петька неловко улыбнулся. — Ты такой же стойкий оловянный солдатик. Я боялся — в обморок грохнешься.

— Боялся бы — в трамвае не подошел, — фыркнула Женя.

— Вообще не изменилась.

— Ага… А то я в зеркале себя не вижу… А как? Как? Петя? Ты как? Ты живой? Как ты выжил? — Женька осторожно коснулась его руки и поняла, как набухают, наливаются не выплаканным глаза, — Жи-и-и-вой…

— Задание… — выдохнул Петька. — Я был на задании…

— Задание? — Женька сморгнула. — Ты знал?

Петька молчал.

— Ты знал в сорок первом? Ты… ты знал и молчал?!

— Я не мог. Я и здесь не должен быть… я до сих на работе… в Германии.

Женька уже пришла в себя. Отшвырнув смятую в пальцах папиросину, потянулась за следующей, прикурила. Молчание было тяжелым, влажным и крохким, как старый ракушняк мельницких дворов. Наконец не выдержала:

— Да, конечно… я понимаю… Ты не мог иначе… А здесь какими судьбами?

— Вольница. Появилась возможность — первая, и я приехал.

— Насовсем?

— Нет. Завтра уеду. Я и так все протоколы нарушил.

— Детей хочешь увидеть?

— Я уже видел. Я три дня в Одессе. Брожу тут… неподалеку… У мамы был… на кладбище… Спасибо тебе…

— Да я при чем? М-м, а внучку свою?

— Людочку? Да, чудесная девочка.

— Ну да, ну да… забыла, кто ты у нас. Точнее, у них…

— Ну что ты… Ты такая же красивая. И дерзкая.

— А ты такой же болван… Ну зачем ты приехал?! Зачем?…

— Я не мог. Я об этом думал все четырнадцать лет. Представлял. Потом уже и представить не мог… Просто жил. Держался за надежду. За ту фразу свою на вокзале: «Не в последний раз…»

— Я так ждала… я всегда знала, что ты живой, что ты не можешь уме… уйти… Петя…

Женька резко развернулась к нему и уставилась в глаза:

— Петр Иванович, а-а… семья у тебя там… там есть?

— Есть, — просто ответил Петька. — Жена и сын. Так было положено.

— Все понятно. — Женька отшвырнула папиросу. Встала и отряхнула плащ. — Всего доброго, товарищ Косько. Спасибо за официальный визит.

— Женя… Женя, ну как ты не понимаешь? Я не мог иначе! Просто не мог! Это приказ! Это Родина. Прости, я нарушил обещание. Но не по своей воле. Я ваши жизни защищал. Я…

— Наши жизни?! Наши?! — задохнулась Женька. — Я из Одессы не уехала! Жена чекиста! Ты понимаешь, что меня чудом не расстреляли. Как еврейку! Или ты не в курсе? А что дочь твою чуть не изнасиловали? Про себя я вообще молчу! А что мы жрали в оккупации? И за что добывали эту еду? Не докладывали тебе товарищи?! А как пенсию на пропавшего без вести я выгрызала по всем конторам, чтобы детей и мать твою прокормить?! Кого ты защищал? Свою шкуру? Да тебе просто нравилась твоя жизнь!

— Неправда, — выдохнул Петька, — неправда, но я тебя понимаю. — Он не мигая уставился куда-то за деревья своим прозрачным виноградным взглядом, медленно процедил: — Всегда боялся, что ты не сможешь принять… понять.

— А я не понимаю! Война закончилась одиннадцать лет назад. Одиннадцать! И за одиннадцать лет ты не смог никак намекнуть, что жив? Я не верю, Косько. Просто не верю, что за столько лет у тебя не было ни единой возможности. Скучаешь? Возможно. Но мы так — отработанный материал, зола. Продолжай скучать с другой семьей!

— За плинтусом в нашей спальне есть гильза. В ней координаты — там схрон довоенный в катакомбе. Найдешь, там хватит на тебя и на детей.

— Мне ничего от тебя не надо.

Петька рывком прижал Женю к себе и прислонился лбом к ее щеке. Она окаменела и сцепила губы, не отвечая, не обмякая, не реагируя. Отвела голову в сторону.

— Прости…

— Нет. Не прощу. Никогда.

Евгения Ивановна Косько с идеально прямой спиной и задранным, как в отрочестве, носом уходила по алее сквера Гамова. Она дойдет до дома, оглохнувшая, невидящая. Зайдет в свою комнату и запрется на ключ.

— Не стучать! У меня голова раскалывается — ужинать не буду! — Она с силой потянет за палец — распухший узел сустава не даст стянуть проклятую обручальную паровозную гайку. За эти сорок лет она сняла ее только в первые роды — по народным приметам, иначе было бы трудно родить. С Вовкой она в такую дремучую ересь уже не верила. Кольцо вертелось, но не снималось. Женька всхлипнет и зажмет рот рукой. Тщательно обслюнявит безымянный палец, обдирая кожу до ссадин, стащит гайку. А потом залезет на подоконник, откроет неудобную форточку в правом углу креста оконной рамы и метнет ее в густые сумерки Михайловской.

Ночью она вытащит из семейного альбома все Петькины и их общие фотографии, аккуратно мелко порвет и медленно, по частям сожжет в пепельнице, проконтролировав, чтобы ни клочка не осталось.

Ни за завтраком, ни вечером никто и не заметит пропажи.

Нила после развода с Канавским устроилась на одесский завод пищевых концентратов. И от дома не так далеко, как Кодыма, и всегда худо-бедно, но при харчах — и кофе, и каши, и сухой суп в брикетах. Уже с голоду не помрешь. Каждый день она выбегала из дома под веселое треньканье трамвая, который проходил точно по Мельницкой. Нилку с ее улыбкой — «Как наше ничего? Приветствую лучших вагоновожатых Одессы!» — запомнили быстро. И теперь ей не надо было бежать на остановку на Алексеевскую площадь. Потому что уже через неделю после ее выхода на работу трамвай притормаживал напротив восьмого номера. А если она опаздывала, еще и нетерпеливо звонил. Как она умудрилась очаровать суровых вагоновожатых не «отвлекая водителя во время движения», одной фразой, одной утренней улыбкой, — загадка. Нила умудрялась найти общий язык с любым человеком в течение пяти минут после встречи взглядами. С любой торговкой на рынке, злым водителем, который запутался в бестолковых накладных, с любым матюкливым мастером или утомленным жизнью грузчиком. Всегда с какими-то шуточками и добрыми словами. И под ее обаянием растаяли даже одесские трамваи. Ей в наследство досталась Фирина птичья легкость и любовь.