Юлия Верба - Одесская сага. Нэцах

— Ха, а Эмиль Гилельс? А тот же Утесов?

— А сколько кроме Гилельса выпускников в год в Столярского и в консерватории, а? И Гилельс, между прочим, с Утесовым музыку обожают. Что-то я сомневаюсь, что ваш сын сходит с ума по гаммам.

Вот оно! Попал! Зацепил! Он уже увидел это по глазам Ксюхи.

— А куда еще? — с тоской спросила она. — Где лучше? В мореходке? Так он полжизни будет в рейсах сидеть. А не дай бог что со здоровьем на судне, — она на долю секунды горестно скривила рот, — кто ему поможет? — А так хоть красиво, спокойно и хоть какой-то шанс мир посмотреть.

— А про языки не думали? Репетитора нанять.

— Ну так преподавателей море, и куда с языками в Одессе? Фарцевать?

— В Москву. В Первый московский иняз. А оттуда хоть в торгпредство, хоть в дипкорпус. Импорт, экспорт, загранкомандировки. Там вся элита учится. Ну и фортепиано его станет приятным дополнительным баллом при поступлении.

— Москву я не потяну, — с огорчением вздохнула Ксеня. — Как говорится: на этот соус у меня не хватит майонеза.

— У нас, — Панков почеркнул еще раз, — у нас хватит. Тем более, что у меня там в деканате армейский друг.

Ксеня уже все сложила. Еще на первом «у нас».

— Поехали отсюда — надоело на витрине сидеть.

Они уедут в уже теплую майскую Аркадию, пройдутся под ручку вдоль берега. Ксеня покажет, где сдавала рыбу, где работала официанткой. Илья Степанович наконец-то обнимет ее и, как охотничья собака, зароется носом в благоухающую французской пудрой и «Красной Москвой» сдобную шею.

— Невероятно, — искренне огорчится он. — Быть этого не может! Ты работала у этого дурака Фимы?! Шо за цурес [5] Цурес — горе, неприятность ( идиш ). ! Ты не дошла до моего кафе каких-то пятьдесят метров! Я бы такую не упустил. Тем более тогда, шестнадцатилетнюю. Вышла бы за меня замуж как миленькая к концу сезона.

Ксеня расхохоталась:

— Ну так кто мешает наверстать? Это ж никогда не поздно!

Котька в свои сорок восемь, как пацан, стоял на полсандалика на подножке троллейбуса, намертво вцепившись даже не в поручень, а в ремень и в потную ногу крепкого мужика на верхней ступеньке. Троллейбус с мычанием и протяжными тормозными стонами тащился к парку Шевченко со всеми открытыми дверьми. Мужики всех возрастов висели гроздьями на ступеньках, внутри был такой биток из тел, что, по выражению Котькиной благоверной, «ни чихнуть, ни пернуть». Водители тяжко вздыхали в такт своему транспорту и продолжали путь. Потому что сегодня, тринадцатого июня шестидесятого года состоится матч века. Впервые два непримиримых конкурента и злейших футбольных врага — «Черноморец» и СКА — объединились в одну сборную. И сражаться им предстояло не с киевлянами или с москвичами, а с легендарным миланским «Интернационалом».

Котька вместе еще с двадцатью тысячами болельщиков дальновидно прибыл за два часа до матча. Потому что к началу на стадионе будет больше сорока тысяч зрителей. Не считая тех, кто сидел в проходах, на перилах или, как мальчишки, висел на деревьях, забравшись повыше, или расположился за воротами, чтобы хоть послушать.

Котька, загруженный бытом и работой, редко вспоминал о своей давней юношеской футбольной страсти, но такое событие пропустить не мог, и никто, даже грозная Зинка, его бы не остановил. Он даже предлагал для надежности взять одну из дочек на матч, но супруга рявкнула на него: — Ребенка же затопчут! Тебя-то не жалко, а родную кровинушку я не отдам.

Котька радостно выдохнул и даже рассчитывал выпить пива после матча — гулять так гулять.

Рядом судачили фанаты:

— Хоть бы наши не опозорились! Хоть бы итальяшки не в сухую выиграли!

Оскорбленный Котька встрял в разговор:

— Шо каркаете? Если они друг друга так мочат, то шо ж они с этими иностранцами сделают?!

— Так они ж несыгранные!

— А замажем, что наши их порвут, как Тузик грелку?

— На что замажем?

— Да хоть на три литра пива!

— На пиво и червонец!

— Уговор!

О, ни Котька, ни другие болельщики даже в самых смелых фантазиях не могли представить такой игры. Не смогли представить ее и итальянцы, для которых матч с провинциальным вторым дивизионом накануне встреч с ленинградским «Зенитом» и сборной СССР представлялся просто публичной тренировкой.

На девятнадцатой минуте армеец Олег Щупаков забил гол, а в начале второго тайма еще один. Стадион ревел от восторга. А потом охрип, потому что Валик Блиндер вкатал итальянским профи третий мяч. Итальянцы встрепенулись и забили гол чести, который почти сразу перекрыл еще один армеец — Дмитрий Подлесный. И тут проснулись «черноморцы», которых в одесской сборной было аж шестеро. И любимец публики Костя Фурс добивает счет до разгромного 5:1.

Что творилось на стадионе и в душе у Котьки и его соседей, невозможно передать. Вся Одесса, включая Беззуба, гуляла три дня. Правда, Костик прогуливал свой честный выигрыш. И никакие кары небесные в лице и теле Зинки не могли уменьшить эту радость.

Тем более, что совершенно обалдевшие от такой игры итальянцы выиграли через день у «Зенита» и сыграли с советской сборной в ничью. Ну а новость, как команда из группы Б «сделала» миланскую сборную, обошла все мировые газеты.

Котька зачарованно сидел у стола, смотря сквозь мелькающую и орущую жену и тихо приговаривал: — Мама была права… надо было идти в футболисты…

Нилка со своей слепой любовью и полным непротивлением любому бытовому злу окончательно «испортила» и без того не самого светлого Павлика. С каждой пьянкой он все дальше и дальше расширял границы дозволенного — забрать, разбить, поднять руку… А утром встречал такой же полный любви Нилкин взгляд. Казалось, она физически не умела сердиться или обижаться. Она плакала коротко и горько, как ребенок, и стряхивала с себя болезненные воспоминания, замазывая фингал под глазом. «Воздушный шарик» с вечным «ну и шо?» — ревнует меня, страшное дело!.. Что это — глобальная, переданная Фирой любовь к своим или инфантильное детское желание оставаться всегда и для всех хорошей, не могли понять даже дворовые эксперты — Ася с Ривой и недавно принятая по наследству в их компанию Полиночка.

Это только Нилке все, что ни происходило в доме, Одессе и даже в стране, было нивроку и давало в худшем случае повод для зубоскальства. Могикане Мельницкой-Моисеенко относились ко всему устало-иронично. Больше всего газетчики раздражали Асю Ижикевич.

Она жаловалась Риве:

— Не, ты это слышала?! Яшке Гордиенко открыли памятник на школе. Вот с такими, — она показала что-то неприличное размером с кукурузный кочан, — вот такими золотыми буквами. Как разведчику и патриоту. Мать его, Мотька, выступала.