Роберт Штильмарк - Крылатый пленник

Выбрали зажиточный дом, высадили окно, полез Вячеслав. В темноте большой кухни пахло чужой жизнью, стояла настороженная тишина. Провианта было полно, и в кухне, и в чулане, и в подполье, но, передав в окно провизию, Вячеслав задержался в доме, осматриваясь, не найдётся ли какой-нибудь одежды для восстановления кирилловского туалета. Дверь из кухни вела в коридор. Туда доносился храп из какой-то комнаты. Карманный фонарь был у Вячеслава при себе. Он пошарил лучиком света по стене, увидел дверь и приоткрыл её.

Здесь оказалась спальня хозяев. На широкой кровати спал старый немец. По соседству с ним – пожилая женщина в чепце. Над кроватью хозяина висело пулевое ружьё – штуцер. До него хозяин легко мог дотянуться прямо из постели. Вероятно, оно держалось всегда наготове. Накинутый на спинку стула сюртук поблёскивал золотыми пуговицами. Нельзя было разобрать, сюртук военный или нет, но дом представлял явную опасность!.. В соседней комнате кто-то зашевелился спросонья. Прижав нож к груди и погасив фонарь, Вячеслав выскользнул в кухню, спрыгнул с подоконника на улицу и здесь доложил обстановку друзьям. Кириллов в раздумье процитировал чьи-то стихи:

А потом прибавил:

– Хоть он и с ружьём в обнимку спит, и в мундире ходит, этот старый немец, он всё же дома у себя сидит, в тылу. Он мирный человек, а не фашистский вояка. Посему партизанская группа дарует мир дому сему!

Кончался март. Ночи были ещё холодноваты, дни – почти летние. Река Инн вернулась в берега, но вода в ней оставалась коричневой и мутной – полая вода с предгорий. Извивы и петли реки делали весьма прихотливой черту государственной границы между Германией и Австрией, но реку это, по-видимому, нисколько не тревожило. Путники ничего не выяснили насчёт каких-либо осложнений, создаваемых капризной рекой для пограничной администрации, но для самих путников эти капризы были весьма мучительны. То и дело приходилось отдаляться от берега, далеко обходить сёла, речные дуги, береговые сторожки, устья речек.

Наконец на рассвете 29 марта, остановившись на днёвку, заменявшую партизанской группе ночлег, увидели с небольшой высотки огромную водную гладь впереди. В эту синюю гладь врезалась коричневая полоса Инна. Дунай достигнут! Теперь до Чехословакии остаётся не более сорока километров. А там, за Влтавой, среди друзей, идти станет много легче, можно будет одеться, вооружиться, вступить в регулярную партизанскую часть, и… вернуться к своим, к Илам, «лавочкиным», Якам…

Весь день лежали, глядя на огромный Дунай, на смутные очертания городка Пассау, раздумывали: переплывать Инн или Дунай? На чём? Вплавь – явно не под силу ни та, ни другая река. Нужны подручные средства, лодка или хотя бы простое бревно. Решили осмотреться на берегу, а для этого пройти к устью. Там, у воды, будет виднее.

Вечером, в сумерках, спустились к Инну. Вдоль берега шла мощённая плитами дорожка к маленькой деревне. Эту деревеньку осторожно обошли, заглянув в крайний сарайчик чьей-то усадьбы. Нашли стальную косу, спички и бутерброд.

Дальше двигались осторожно, то проваливаясь по пояс в канавы и речушки, то обходя их по мелким мосточкам или вброд. И вот, прямо у ног – тихая, величавая, тёмная ширь Дуная, отражающая звёзды. Самое устье! Справа катятся волны Инна, а слева – те самые, дунайские, о которых российские баянисты нажаривают прославленные вальсы…

Но ни лодки, ни плотика, ни даже бревна. Как быть?

Решили идти назад к деревне, поискать там тщательнее: ведь не может же в целой деревне не быть лодки?

Назад пошли смелее, дорогу считали уже разведанной и безопасной, никаких подозрительных примет по пути сюда ведь не было. Вот опять те самые кусты, через которые только что продирались к устью. На открытое место вышли из кустов трое, Правдивцев чуть приотстал сзади…

– Хальт! [56] Halt! – стой! ( нем. )

Дула автоматов, каски, солдатские униформы.

Под шестью дулами все трое, застигнутые врасплох, стали как вкопанные. Один Правдивцев, замерший в кустах, не попался на глаза солдатам и скрылся.

Беглецов осветили фонарём, не опуская дул.

– Кто вы?

Кириллов, как можно спокойнее:

– Мы? А мы военнопленные. Работали на поле у бауэра и идём себе назад, домой.

Вячеслав с Терентьевым молчали. Пусть Кириллов сам защищает сымпровизированную версию, мы «никс ферштейн» [57] Nix verstehen – не понимаю ( искаж. нем. ) . Больше всего тревожила мысль о парабеллуме. Вспомнили, что пистолет остался у Правдивцева.

Троих повели. Шагали по той же самой мощённой камнем дорожке, которая неожиданно привела назад в неволю. Видимо, когда путники пробирались к устью, воинский секрет, здесь расположенный, спал, а при более шумном возвращении через кусты группа разбудила солдат. Провал!

Терентьев на ходу выкинул кружку со смальцем: на ней был герб или вензель помещичьей семьи. Больше ничего опасного у беглецов не оказалось. В маленькой казарме их поверхностно обыскали. Не пришлось даже пускать в ход сложных приёмов по сохранению терентьевских часов. Солдаты не нащупали плоского пакетика с часами.

Заспанный фельдфебель, криво нахлобучив фуражку и придерживая расстёгнутые штаны, допросил пойманных. Дальше врать уже не имело смысла, и Кириллов коротко сказал, что тройка больных, обожжённых военнопленных сбежала от лагерных жестокостей, чтобы пробраться домой. Солдаты и фельдфебель выслушали этот ответ с выражением какой-то свирепой жалости. Они не тронули пленных, никого не избили, но и не накормили. До утра их заперли в угольном бункере, снабжённом солидными решётками. Под окошком бункера поставили часового. Он дал сквозь решётку покурить узникам, но в разговоры не вступал.

Утром пришла машина. Повезли на вокзал в Пассау. Здесь передали пленников другим солдатам, конвойным. Эти посадили беглецов в отдельное купе пассажирского вагона и беспрерывно держали их под нацеленными автоматами. Их, видимо, крепко проинструктировали. Под автоматом водили и в уборную. Как впоследствии говорил Кириллов, отправление естественных потребностей под зрачком автоматного дула обогатило его жизненный опыт, но мало содействовало пищеварению.

Начальник конвоя, молчаливый унтер-офицер, не позволял пленникам разговаривать в купе, но не мешал смотреть в окно. На какой-то станции монахиня в чёрном одеянии принесла пленным котелок супа. Унтер был на станции, и солдат-автоматчик позволил взять суп. Потом этот солдат вёл себя так, будто свершил величайший акт гуманизма и стал благодетелем всего страдающего человечества. Он перед самим собою гордился, насколько благородно и милосердно поступил. Он же на другой станции позволил налить пленным по кружке кофе и при этом даже в зеркало взглянул: не видно ли уже нимба вокруг чела, и не превратилась ли его физиономия в лик святого? Впрочем, усердно целя в пленных из автомата, он никаких иных действий против них не совершал. Вообще, и эти конвойные солдаты, а также их унтер-офицер не были жестокими к пленникам.