Юрий Власов - Огненный крест. Бывшие

После отъезда Керенского — в театре импровизированный аукцион. Портрет Керенского продан за 15 100 рублей (по курсу того времени неплохое имение стоило всего в три раза дороже). Продана также «расписка» (автограф. — Ю. В.) будущего министра-председателя.

От подъезда театра народ бежал за автомобилем Керенского.

— Здравствуйте, товарищи граждане! — повторял он.

В десять вечера Керенский прибыл на Продовольственный съезд и произнес обстоятельную речь. А через час он уже на съезде партии социалистов-революционеров (эсеров). Заседание закрыто, но все терпеливо ждут гражданина министра.

Под гром аплодисментов Керенский снова заводит длинную взволнованную речь…

Нового военного министра слушал в Большом театре и мистер Локкарт — тогда генеральный консул Великобритании в Москве.

«В России я знал его лучше — гораздо лучше, чем кто-либо из английских чиновников, — повествует о своих отношениях с Керенским мистер Локкарт. — Не раз я служил ему переводчиком при переговорах с сэром Джорджем Бьюкененом. Часто видел его одного. Именно ко мне он пришел, скрываясь от большевиков. Это я помогал ему в выезде из России».

Выступление Александра Федоровича в Большом театре оставит неизгладимый след в памяти молодого английского дипломата.

«С самого начала он вел безнадежную борьбу, пытаясь загнать обратно в окопы нацию, уже покончившую с войной, — пишет мистер Локкарт и обращается к тому вечеру в Большом театре. — …Керенского следует считать одним из величайших в своем роде ораторов в истории… Его голос огрубел от постоянного крика. Он мало жестикулировал — удивительно мало для славянина, — но он владел речью и говорил с покоряющей убежденностью. Как отчетливо я помню его первый приезд в Москву… после назначения его военным министром. Он только что вернулся из поездки по фронту… Все встали. Керенский поднял руку и сразу заговорил. Он выглядел больным и усталым. Он вытянулся во весь рост, как бы собирая последний запас энергии. И с нарастающей силой начал излагать свое евангелие страданий… Сам человек рождается в муках… Можно ли думать, что наша революция окрепнет без страданий?.. При свете рампы его лицо казалось мертвенно-бледным. Солдаты помогли ему спуститься со сцены, пока в истерическом припадке вся аудитория повскакала с мест и до хрипоты кричала «ура»… Жена какого-то миллионера бросила на сцену свое жемчужное ожерелье. Все женщины последовали ее примеру. И град драгоценностей посыпался из всех уголков громадного здания. В соседней со мной ложе генерал Вогак, человек, прослуживший всю свою жизнь царю и ненавидящий революцию больше чумы, плакал как ребенок. Это было историческое зрелище, вызвавшее более сильную эмоциональную реакцию, чем любая речь Гитлера и других ораторов, когда-либо слышанных мною. Речь продолжалась два часа…»

Я против отношения к истории как к некой безликой силе, которая с неодолимой фатальностью, предопределенностью вершит судьбы людей и народов. Однако в данном случае могу с полным правом написать: «Но жизни всех уже были расписаны». Исторически обусловленная и созревшая сила большевизма, жесткая и жестокая, обратит всех в безликих статистов в том грандиозном действе, которое большевизм брался поставить.

Ураган ненависти и разрушения мел из всех углов России, безжалостно разваливая устои старой власти. И что тут значило красноречие нового военного министра, если он лишен дара читать знаки истории. Самые главные он не прочел — и Россия, и он, и большевизм шагнули в бездну…

Сколько же лет я собирал материал для этой книги, обдумывал, пробовал писать (не получалось, не было ясности), вел своего рода подпольные записи (анализ того, что узнавал, что открывалось), которые шаг за шагом продвигали к истине! Записи эти я называл «крестами», поскольку ставил в верхнем правом углу листа крест; это означало — обнаружение такой записи для меня несчастье, смерть. Я их продумывал, перепечатывал, год от года «кресты» росли, складывались в пухлый манускрипт без сюжета и последовательности. Герои, правда, были: Ленин, Сталин, ленинизм, революция, насилие, народ, вера в правду…

Мной руководило желание хоть как-то ответить за поруганное Отечество, его честь, веру, культуру, униженных и унижаемых людей, сведенных всем своим существованием к роли быдла.

Народ не должен нести на плечах своих палачей и безответственных болтунов политиков. Все они сосут жизненные соки из народа и жиреют бедой народа. Казнокрады, выжиги, партийные хапуги — все помойные мухи, слетевшиеся на дележ народного достояния. Почти 70 лет народ не разгибал спину, а делят богатство, им созданное, те, кто даже близко не имел к труду какого-либо отношения. Мало того, что народ превратили в крепостного, и он почти 70 лет работал фактически задарма, теперь опять присваивают его труд. А он, измученный, больной, только смотрит, как его опять грабят, теперь уже до последней нитки.

Народ отучают любить Родину постоянным унижением от имени Родины, глумлением над прошлым — нашей историей, — глубоким равнодушием и презрением к участи беспомощных и слабых. Россию превращают в объект раздела, но сначала хотят привести в состояние недвижимости — обессилить народ, изнурить неизбывной нуждой, превратить в червей, поглощенных лишь заботами о пропитании…

Этой книге я подчинил жизнь. Печатался мало, да и не печатали, надо было льстить, угождать режиму; впрочем, и нынешняя демократическая пресса (конец 1991 г. — начало 1992 г.) избегает печатать все, что как-то шершавит новых вождей от демократии. Я весь ушел в «дело», с осени 1959-го уже совершенно сознательно (сразу после своего первого чемпионата мира по тяжелой атлетике в Варшаве). Повернул меня к этому «делу» революционер с еще «царским» стажем, эсер-максималист, после большевик Гронский Иван Михайлович, человек, беспредельно преданный ленинизму.

По мере работы сужался круг товарищей. Не оставалось ни времени, ни сил на обычную жизнь, тем более очень скоро разработки углубились в совершенно заповедные и запретные темы. Я должен был очень много читать, а главное — искать и встречаться с участниками тех событий. Литература же на все подобные темы была уничтожена на корню, да и свидетелей из того времени «женевский» гребень вычесал безжалостно.

Ближе к 80-м годам, когда в сознании уже складывалась книга, я умышленно взялся сворачивать знакомства, сознавая, что этой публикацией нанесу близким вред. Это вызывало непонимание, зачастую упреки в зазнайстве или неблагодарности. Но лучше упреки, нежели сознание своей вины…

Жизнь вокруг была странной. Было несравненно больше людей, которые соглашались на жизнь в бесчестье, лихоимстве, притворствах самого разного свойства. Для тех из них, кто хоть как-то догадывался о моей работе, я представлялся… придурком.